Поезд дернулся, немного набрал скорость и вдруг резко притормозил. Потом еще резче и с пробежавшим под вагонами грохотом остановился. С багажной полки упала, хлюпнула на полу корзина, оказалось, полная яиц. Яйца вдребезги, завизжала хозяйка корзины, заголосили другие женщины, кто-то поскользнулся в растекшейся жиже.

По потолку и перегородкам бежали блики от огней снаружи, с двух сторон. Поезд стоял, а огни бежали, и быстро. Пассажиры сгрудились в проходах, кричали уже все разом. Отталкиваясь от них, Павел всмотрелся в Окно. Там внизу, за насыпью, неслись всадники с факелами, впереди захлопали выстрелы, приглушенные толстыми оконными стеклами. Мелькнула глупая мысль: а еще сквозняка испугались, окна позадраивали, духоту устроили – вот вам и сквозняк!

Донесся железный топот по ступенькам, распахнулись двери с обоих концов, вагон осветился.

 – Всем ни с места! Приготовить документы, распаковать вещи!

Воспользовавшись давкой, Гроховский успел изорвать комиссарский мандат, клочки засунул на ощупь в какую-то щель. Других документов у него не было, он их нарочно не взял с собой, чтобы не все рвать в случае чего. Да их и не спрашивали, бандиты спешили. Двое, один с факелом, рискуя устроить пожар, другой, поигрывая маузером, вглядывались в пассажиров, разбраковывали их «по чутью», некоторых охлопывали, отбирали оружие и деньги, проверенных гнали из вагона, всех без вещей, чего и следовало ожидать. Вещи – добыча.

Дошли до Павла. И тут что-то за его спиной привлекло внимание бандитов. Быстро оглянувшись, моментально получив за это рукояткой маузера по голове, он все же увидел, как им подавал знаки «ой, дядечку».

Павла вывели из вагона, поставили в небольшую группу в стороне от остальных пассажиров, у стены домика обходчика.

Поезд остановили махновцы, пишет Лидия Алексеевна. (Правда, писала она это в старости, много лет спустя после того, как сама слышала или читала, и едва ли, мне кажется, сверяла свои воспоминания с документами.) По другим сведениям – банда какого-то попа Никандра. Я не слышал и нигде не нашел, что в махновских крупных или мелких отрядных батьках ходили попы. Но может, и ходили.

Допрашивал Гроховского сам Никандр. Павел молчал. Тогда поп неторопливо, заранее наслаждаясь задуманным, снял с себя тяжелый медный крест, взвесил его на руке и быстро, отработанным приемом ткнул им в плечо Павлу. Хруст ключицы, боль… Но ни слова себе пленник не позволил, ни стона. Никандр вздохнул:

 – Нет, нельзя тебе оставаться в живых, матрос. Больно ты строптив, трудно тебе будет на этом свете. Давай лучше сразу на тот… Иди в кучу!

Это значило – к стенке.

Расстреливали на рассвете у домика обходчика. Пуля пробила Павлу грудь. Сознание его не оставило, он еще настолько владел собой, что притворился убитым. Но не выдержал, застонал, когда с него стали стаскивать сапоги.

 – Добей комиссара!

И стало темно, потом холодно.

Сколько он пролежал среди трупов, он не помнил. До вечера, не меньше, потому что глаза открыл, совсем окоченев, опять при свете каких-то огней. К нему шли люди.

Вылечили его в Москве, в госпитале, где теперь Институт скорой помощи имени Н.В. Склифосовского. Пролежал он там несколько месяцев. Тем временем с бандитизмом на юге России было покончено.

 – Мы с ними и за тебя посчитались, браток! – сказал Гроховскому навестивший его в госпитале Дыбенко.

1922-1928 годы

Биография Гроховского до 1922 года наверняка располагала к нему командование. Однако участников гражданской войны было тогда много, в том числе и в авиации, где он вскоре оказался. Были и куда более заслуженные участники. Так что не только его боевым прошлым объясняется вдруг вспыхнувший к нему интерес московского начальства. Прошлое, наверное, принималось в расчет, но не в первую очередь.

Сведений, почему Гроховский после госпиталя покинул высокий пост комиссара и ушел в рядовые курсанты летной школы, у меня нет, а предположения строить не буду. Своих не буду, но одну догадку – не свою – все же приведу. И специально потому приведу, умышленно, что от нее тускнеет героический ореол вокруг его головы, боюсь, уже засиявший. А нам сейчас, в нынешнее наше переломное время, не ореолы нужны, а правда, наивозможнейшее приближение к правде. Так что прольем нарочно воду на мельницу недоброжелателей главного конструктора, поскольку, если эта догадка верна, если она действительно причина его внезапного, фактически самовольного ухода с ответственной военно-политической работы в строй, это не могло не озадачить П.И. Баранова и политчасть Управления ВВС.

И тогда, значит, перевесить это самовольничанье должны были какие-то весьма основательные соображения в пользу Гроховского.

Спрашиваю, какие соображения перевесили, какие могли перевесить – по логике? Одного, другого, третьего недоброжелателя спрашиваю…

 – А очень просто: личные связи, знакомства вытянули его наверх!

Помилуй бог, какие связи? С Кожановым, с Дыбенко? Что же они раньше не сработали, никуда Гроховского не «вытянули»?.. То есть очень может быть, что того и другого спросили о нем, но едва ли отзывы этих деятелей – только военных, не технических – имели здесь большое значение. Выбирался-то ведь не летчик на должность командира звена в Москве с такой же должности в Новочеркасске, а кандидат в главные конструкторы, на одну из ролей, которые становились решающими в мире. На участие в делах, в международном состязании, где ставками были и жизни участников, и, могло так получиться, судьба страны.

…Суровый комиссар двух побережий бросил комиссарство будто бы из-за того, что от него ушла первая жена, безумно любимая.

Истерика случилась? Если домашняя, между женой и мужем, – это допустимо, это можно себе представить. В жизни всякое бывает. Но чтоб такая!.. Нет, «не в образе» она Гроховского.

Альбом с фотографиями первой жены, обнаружив его в вещах, уже в Новочеркасске, взревновавшая Лида собралась сжечь. Но посмотрела на совершенно несчастного Павла и смилостивилась.

Впрочем, кроме несчастной любви есть и другие вехи из тогдашнего его житья-бытья, не соответствующие представлению о суровом комиссаре и вообще о человеке зрелом. Кажется, что, вынужденный в свое время скоростным образом взрослеть, он потом запоздало наверстал упущенное, превратился из комиссара в обыкновенного парня, шалого, влюбчивого, при этом с героической профессией, помогавшей отмыкать девичьи сердца, и Лидино в том числе.