Шрифт:
Но вас ведь другое интересует: как определить грань разумного риска заранее, до испытаний?
По-моему, это может быть заложено только в человеке, а не в какой-либо методике. Потому что в методиках содержатся уже добытые знания, опыт, а рискованный эксперимент нужен там, где знаний и опыта не хватает.
Если конструктору предлагают что-то новое, неизведанное, а он говорит: «Я отвечаю за эту машину перед страной и никаких рискованных экспериментов не допущу!» – он прав.
Если он идет на риск – он тоже прав. Но не всегда. Вопрос в том, как он на это идет, с каким настроением. И как встречает непредусмотренные ситуации; кажется, это сказал о Бартини летчик-испытатель Алексеев?
…В тридцать четвертом году, зазывая меня от Бартини к Гроховскому, Боря Урлапов как-то уж чересчур умудренно предупредил меня, что они в своем Осконбюро сильно* рискуют и что поэтому я должен сам себя спросить, готов ли я к такому риску.
Я Борю раньше знал как малого хорошего, способного, вполне скромного, а тут – ну, думаю, заливало! Дорос до зама главного и нос теперь дерет. Да что мы, меньше вашего рискуем, меньше твоего я в этом понимаю, что ли?
А вскоре, уже перейдя к ним, я попал на испытания Бориного Г-31 «Якова Алксниса», первого в мире многоместного десантного планера. Вел его Василий Степанчонок, испытатель экстра-класса, взлетел на буксире за самолётом, на длинном тросе. На самолёте отцепщиком летел Боря.
Набрали высоту, а расцепиться не могут. Оба замка заело, со стороны планера и со стороны самолёта. Видим, делают попытки, крутятся, связанные, и вдруг, не расцепившись, начинают падать: впереди, носом вниз, отвесно, самолёт, за ним на тросе – планер.
Я не выдержал, закрыл лицо руками, а когда снова взглянул вверх, – трос был разорван у самого хвоста буксировщика. Как потом стало известно, разорвал его Степанчонок, проделав какую-то мастерскую эволюцию, «устроив» сильный рывок.
Самолёт сел, из него вылезли, буквально шатаясь, летчик Дубровский и Боря.
Но на этом дело не кончилось. За буксировщиком пошел на посадку планер, а у него с носа свешивался без малого стометровый трос. Как с ним сядешь? И лес вокруг аэродрома стеной, высоту при заходе на посадку надо держать, значит, такую, чтобы не зацепиться тросом за деревья. То есть, пройдя лес, надо было очень круто снизиться, прямо-таки шлепнуться на аэродром. Это и без троса сложно, а с тросом?
Степанчонок опять нашел решение. Выскочив из-за леса, скользнул вправо-влево на крыло, сразу таким образом потеряв высоту,
И – опять ужас! Нет, знаете, такого стечения бед я в жизни более не видывал: свисавший с носа планера трос змеей обвился вокруг высокой трубы теплостанции.
Обвился… и соскользнул, развившись. Планер сел. Но эти несколько секунд – вы понимаете?
Так вот. Три ситуации подряд. Многовато… И во всех трех Гроховский – а я наблюдал за ним черт знает каким боковым зрением, – во всех этих ситуациях Гроховский ни в малой степени даже в лице не изменился. Стоял, приложив ко лбу ладонь козырьком, смотрел – и хоть бы тебе что, казалось.
Ну и выдержка!.. Да, он умел встречать неудачи, неожиданности. Делал все, чтобы их не было, но в сознании и где-то еще глубже, в нервной своей сути, был постоянно готов к тому, что неудачи будут, что в его деле они неизбежны.
И все вокруг ждали, понимали, что неудачи у него будут. Кто со страхом ждал, кто сочувствуя, а кто и со злорадством. Жалобы на него шли, предупреждения, доносы… Предупреждения наверняка в большинстве своем обоснованные. Что на них можно было возразить? Насколько мне известно, упорнее, чем кто-либо, его защищали Тухачевский и Орджоникидзе – и то лишь данной им- властью: «Не мешайте Гроховскому!»
Не это ли теперь называют его связями?
Глава третья
До войны, в детстве, я жил в Москве на улице Палихе, пересекавшей соседнюю, заспанную Тихвинскую. Дом наш был большой, из нескольких корпусов, детское сообщество многолюдное и почти сплошь, за исключением одного парня, Авы, Августа, решившего стать прокурором, состояло из любителей техники, особенно транспорта. Такие уж мы подобрались. Но любовь эта была односторонней, потому что в то скудное время даже велосипед считался роскошью. В доме имелся один мотоцикл, «Красный Октябрь». На него можно было сколько влезет смотреть: большую часть времени он не ездил, а сидел на цепи, пристегнутый к ограде газона под окном
у своего владельца, тренера по классической борьбе общества «Крылья Советов», но дотронуться – боже упаси! Иногда тренер в кожаных галифе и сапогах прочищал его, продувал какие-то свистульки, молча кося на нас свирепым глазом, и, если продувка удавалась, уносился в треске и дыме. Был в доме и один автомобиль, вишневая «эмка» поэта Безыменского. Поэт с ней не возился, у него для этого был шофер, а у шофера где-то гараж. Так что рассматривать «эмку» было особо нечего: когда она стояла во дворе, то чистая, сверкающая, запертая. И тоже неприкасаемая: дотронешься – тряхнет током.