Не думал и не ведал я, что кровь врага бывает сладкой. И мрачный клекот воронья я слушал музыкой украдкой. Он мне не брат и не родня, и облик, человеку чуждый. За что вы прокляли меня? Я сделан так, как было нужно!

Я знаю: грех и грешен я. «Ты Каин!» Не ропщите более! Не я, он сам убил себя! Моей рукой, моею волей. А вы, вы жаждали того, а нынче каетесь притворно. Посмертно обелив его и прокляв все, что непокорно.

Да! Пусть мне Авелем не быть, но коли в этом преступленье, чем жертвою невинной слыть, не лучше ль выиграть сраженье?

Читал я это, не поднимая головы, задумчиво глядя на чаинки, оставшиеся на дне моей пустой чашки:

— Но, может, вы и правы, но... Извините, не верю я в его царство. Слишком много зла вокруг, чтобы он был. Не чувствовал я его руки, не было у меня откровения.

— Всему свое время. Думайте о боге — и он придет к вам.

Поднявшись и поблагодарив священника, я направил стопы свои к выходу, но на пороге обернулся:

— Как зовут вас, отче?

— Игумен Петр, сын мой. Найдешь меня на Весте. Я чувствую, мы встретимся с вами еще не раз.

Пожав плечами, я прошептал:

— Сомневаюсь... Зачем? К чему? Все и так уже ясно...

* * *

На следующее утро мы положили канонерку курсом на Каллисто, где уже отстроился, вернее, отремонтировался, наш линкор. После бурных деньков в Спирит-Сити Скорпион все время валялся в своей каюте и предавался . Когда я в который раз сделал ему замечание, он сел на койке и спросил:

— А у тебя гитара с собой?

— Все мои вещи на Каллисто... А зачем тебе гитара?

— Жаль. — Он закрыл глаза и опять повалился на койку.— Я запомнил такую чудную песенку, но, боюсь, что на стапелях совсем забегаюсь и забуду ее.

— Хм. Ну-ка спой. Опять похабщина?

— От звонка до звонка я свой срок отмотал.

Так трубите ж своды фанфары!

Не увижу я больше тот холодный централ

И не лягу на жесткие нары...

Что оставлено здесь? Десять лучших годов.

Десять зим, десять лет. Точно с даты рожденья.

Мне промозглый барак заменил отчий кров,

Но настал хмурый день моего воскресенья.

Только холодно как-то на груди у меня:

Я не знаю, как встретят на воле.

В тех местах, где когда-то я крепил якоря,

Нынче ветер, только ветер да чистое поле.

Ну и пусть, ну и пусть позабыла родня.

Ну и пусть никому я не нужен.

Видно, ждет меня только мать-сырая земля.

Я умру на вокзале: нищий, гол и простужен.

Вдалеке слышен мне преисподней гудок,

Это зона поет отходную.

И я зла не держу — мой закончился срок.

Эй! Коллега! Налей-ка штрафную...

Видит бог. Видит бог! Я по-глупости сел!

Только нету в душе сожаленья:

Все, кто были со мною, получили расстрел.

Я один, я один заслужил снисхождения.

На руках моих кровь, но пощады себе

Не просил я... Идите вы к черту!

Так уж было угодно проститутке-судьбе,

Чтобы я, чтобы я ему срезал аорту.

Все. Песец. Хватит ныть. Я совсем захмелел.

Первача опустела бутылка.

Ах, зачем гады, гниды мне не дали расстрел?

Почему, почему мне положена пытка?

* * *

Наконец настал день начала! Сегодня в четыре часа вечера по Гринвичу я имел честь лицезреть наш линкор, нашу плавучую цитадель. А до этого была радостная встреча на Каллисто. У турникета космопорта меня, Скорпиона, Жана и Шуру встретил счастливо улыбавшийся Рысь. Мальчишек вместе с канонеркой мы отправили на орбиту, а сами сели в сияющий эмалью мобиль, сгорая от желания поскорее увидеть живьем наш корабль.

— Трэс фациунт коллегиум, — доверительно сообщил нам Рысь, когда мы лавировали между громадными заводскими ангарами.

— Да что он все время болтает на латыни! — шутливо возмутился Скорпион. — Если он будет и во время боя лопотать незнамо что, можно заранее бронировать места на регенерацию.

Я успокоил Скорпиона:

— Он сказал всего-навсего что-то вроде «Трое составляют коллегию».

Рысь утвердительно закивал головой. Скорпион ловко схватил его двумя пальцами за ухо: