– Для меня?

– Христос с вами, нет, конечно. Для короля.

– Вулси больше не видели?

– Кардинал все там же. – То есть среди нерожденных. Долгая пауза, за время которой ее мысль вновь уплывает в другую сторону. – Говорят, тело горит час. Матерь Мария меня прославит. Я буду купаться в пламени, как в ручье. Для меня оно будет прохладным. – Она смотрит ему в лицо, но, увидев его выражение, отводит взгляд. – Иногда в дрова подкладывают порох, да? Чтобы горели быстрее. Скольких сожгут со мной?

Шестерых. Он называет имена.

– Их могло быть и шестьдесят, ты понимаешь? И всех сгубило твое тщеславие. – Говоря это, он думает: верно и то, что ее сгубило их тщеславие. И еще он видит, что она не прочь была бы утащить с собой шестьдесят человек, сгубить семейства Полей и Куртенэ – ведь это упрочило бы ее славу. Если так, странно, что она не указала на Екатерину. Какой триумф для пророчицы – уничтожить королеву! Вот как я должен был действовать – сыграть на ее ненасытном честолюбии.

– Я вас больше не увижу? – спрашивает она. – Или вы будете при моем мученичестве?

– Этот трон, – говорит он, – кресло из костей. Лучше о нем помолчать. Чтобы не дошло до короля.

– Думаю, ему стоит знать, что ждет его после смерти. А что он мне сделает хуже того, что уже присудил?

– Не хочешь сказать, что беременна? Казнь отложат.

Она краснеет.

– Я не беременна. Вы надо мной смеетесь.

– Я всякому посоветовал бы выгадать несколько недель жизни, любым способом. Скажи, что тебя обесчестили в дороге. Что стражники над тобой надругались.

– Тогда мне придется сказать, кто это был, и этих людей приведут к судье.

Он качает головой, жалея Бартон.

– Стражник, который насилует арестантку, не сообщает ей своего имени.

Впрочем, видно, его совет ей не по душе. Он уходит. Тауэр – целый город, и вокруг уже громыхает обычная утренняя суета. Стража и работники Монетного двора здороваются с ним, начальник королевского зверинца подходит сказать, что пришло время кормежки – звери едят рано, – и не угодно ли вам будет посмотреть? Премного благодарен, отвечает он, как-нибудь в другой раз. Сам он еще не ел, и его слегка мутит. От клеток пахнет несвежей кровью, слышно урчание и приглушенный рык. Высоко на стене невидимый стражник насвистывает старую песенку, потом затягивает припев. Я веселый лесник, поет стражник. Вот уж неправда!

Он ищет взглядом своих гребцов. Бартон выглядит не ахти – если она больна, то доживет ли до казни? Ее не истязали, только заставляли бодрствовать ночь или две кряду, не больше, чем сам он бодрствовал на королевской службе, а меня, думает он, это не заставило никого оговорить. Сейчас девять утра; в десять обед с Норфолком и Одли; по крайней мере, можно надеяться, что они не будут рычать, как звери в зверинце, обдавая его смрадом. Бледное солнце украдкой смотрит из-за облаков, над рекой завивается дымка – белые росчерки тумана.

В Вестминстере герцог гонит прочь слуг.

– Если захочу вина, сам себе налью! Вон, пошли все вон! И дверь закройте! Поймаю у замочной скважины – освежую и засолю!

Кромвель, кряхтя, садится на стул.

– А что, если я встану перед ним на колени и скажу, Генрих, Христа ради, вычеркните Томаса Мора из билля об опале?

– Что, если мы все встанем на колени? – подхватывает Одли.

– Да, и Кранмер тоже. Мы не дадим ему отвертеться от этого миленького спектакля.

– Король клянется, – говорит Одли, – что если билль не примут, он сам придет в парламент, если надо, в обе палаты, и будет настаивать.

– И сядет в лужу, – отвечает герцог, – при всем честном народе. Бога ради, Кромвель, отговорите его. Позволил же он Мору уползти в Челси и нянчиться там со своей бесценной совестью, хоть и знал, чтó тот думает. Бьюсь об заклад, крови Мора требует моя племянница. Она на него злится. Женская месть.

– Думаю, на него злится король.

– А это, на мой взгляд, слабость, – объявляет Норфолк. – Что королю до Мора с его суждениями?

Одли неуверенно улыбается.

– Вы назвали короля слабым?

– Назвал короля слабым?! – Герцог подается вперед и трещит Одли в лицо, как говорящая сорока: – Что это, у лорда-канцлера прорезался собственный голос? Обычно вы ждете, пока заговорит Томас Кромвель, а потом чирик-чик-чик, да, сэр, нет, сэр, как скажешь, Том Кромвель.

Дверь открывается, и в нее заглядывает Зовите-меня-Ризли.

– Клянусь Богом! – взрывается герцог. – Будь у меня арбалет, я бы отстрелил вам башку. Я велел никого не впускать!

– Пришел Уилл Ропер. С письмами от тестя. Мор желает знать, как вы с ним поступите, сэр, если признали, что по закону он чист.