Законы эти соблюдали люди, ушедшие из города Голубок: звездочеты, до смерти глядевшие в небо, чьи кости сияли серебром, пропитавшись светом луны: зодчие, безумные от счастья, потому что в каждой их поре умещается окоем; торговцы, владевшие сладостным птичьим наречьем; воины, соратники метеоров, непобедимые и быстрые и на земле, и в море. Ветер раздувал пламя битвы. гремевшей в небе, под звездами жадного лета и под хлыстом зимних бурь.

Змеи изрыгали серу. Не было конца подземным жилам, разверзавшим жерла, как пасти, на самой земле. Те, кто стерег эти входы в пещеру, звались жрецами. Пламя опалило им волосы, бороду, брови, ресницы, заросли подмышек и паха. Казалось, что среди зелени движутся раскаленные звезды, прикрывшиеся одеждой, чтобы беседовать с людьми. Привкус пепла пропитал их насквозь, и у богов их тоже был темный, нерадостный привкус. Пепел жженных волос, замешанный на слюне жрецов, породил древнюю веру, скорлупу молчанья и горький плод первых чар.

И никто не знал, к чему это чудо бродячей, ускользающей жизни, пригвожденной чарами жрецов к месту, где, по преданью, свернулся побежденный Кактус и встал первый город.

Муравьи извлекли из вод новый город, – извлекли по песчинке древний город отраженья и, умирая тысячами тысяч, скрепили кровью настоящие стены, выше старых деревьев, и храмы, где полет спящих птиц обратил в камень облаченья богов. Настоящие стены, и храмы, и дома, где можно жить и скончаться, а не отблески, не отраженья.

Потому и плясали люди пляску спокойствия – пляску повседневной жизни. Но когти росли у зверей, и снова пришли битвы. Люди гибли. Воины отринули негу городской жизни и взяли оружие и тяжелые камни. А вернулись они разбитые, утратившие смелость, и кинулись к жрецам, чтоб те отогнали зло и не погиб снова под натиском зверей город, основанный там, где погиб Кактус.

В бой пошли женщины. Забыв о дыхании любви, мужчины познавали мужчин в тихой сени деревьев, повыше расщелин, пониже высоких гор. Забыв о дыхании любви, ожесточались женщины, и тени ложились на их лица, возвещая о мужских склонностях. В схватках со зверем люди кончались от счастья, когда когти рвали им спину, зубы впивались в шею. – они и в битву шли. чтоб пострадать от единственной силы, оставшейся рядом: от пум, ягуаров, тапиров или койотов; шли в битву, где бились порой одни женщины, а мужчины спасались бегством. И слышно было, как звери, сраженные ядовитым мраком, погружали когти в смерть и рвали плоть зубами: и видно было, как золотые пумы убегали в себя, в свою жизнь, в свою мудрость и кровь, в шелковую шкуру, в сладкую слюну, капавшую сквозь клыки, белевшие на багреце десен. И стекленел воздух, весь воздух земли, под взглядом раненных в пах зверей, и злобно стонал кабан, потерявший глаз или ухо, а лес возвещал о боли жалобным визгом обезьян.

Сквозь тьму и мрак возвращались победившие зверя женщины, и в рыжем свете костров, зажженных в честь победы, сверкали золотом головы пум и шкуры ягуаров.

В те времена женщины взяли власть. Мужчины лепили игрушки, прибирали в доме, тихо стряпали диковинные кушанья, обильно их приправляя, и стирали белье; а были и такие, кто пел и пил вино, чтоб из воздуха встали теплые сады блаженства, и гадал у пенистых вод, и чесал отдыхающим воительницам грудь, живот и пятки.

Медленно копились дни, и сотрясались камни, изъеденные оспой надписей, как изъедает слюна зимы доску, хранящую летопись раскрашенных людей; и вот люди забыли, что они – пустое порожденье досужих богов, и сочли себя богами.

Боги встретили зарю, сидя на корточках, а жители нового города увидели их раскрашенное тело и, оставив свои мысли в зеркале реки, расписали себе лица, расцветили радугой перьев, желтых, красных, зеленых – всех тех цветов, какие нужно смешать, чтобы получилась белая слюна Гуакамайо.

В городе были теперь настоящие стены, и храмы, и дома – из земли и муравьиных мечтаний, но река стала их лизать и лизала, пока не осталось следа от весомой жизни их амбаров, башен, пирамид, переулков и отливающих солнцем площадей.

Сколько языков реки лизало город, пока он не размяк, как сон, и не растворился в воде, подобно городам отраженья? Это был город Гуакамайо, Великой Зеркальной Слюнки.

Оелень наступала незаметно. Горячо шуршали бобы и тыквенные плети, ползли растенья по земле, тесня вереницы золотых букашек, черных муравьев и кузнечиков с радужными крыльями. Зелень наступала. Задыхаясь в ее плотной массе, звери прыгали с ветки на ветку, но не было просвета в зеленой, горячей, клейкой тьме. Лили дожди, словно и небо заполонили кущи вод. Дожди оглушали насмерть всех, кто еще жил, а брюхатые тучи спали на вершинах сейб, как спят на земле тени.

Море пухло от рыб. Дождь светил им в глаза. Вся кие твари были там – с горячей бородой и с холодной, и расцвеченные кругами вращавшимися, как узоры лихорадки, и недвижные, как пятна крови на глубоководных хрящах. Всякие твари. Медузы и инфузории бились за жизнь ресничками. Растенья давили на мокрую землю дна, опускались во тьму нежного ила, в холодное дыханье наполовину окаменевших молочно-белых чудищ; голова их-древесный уголь, а усики щупальцев сочат жидкую пыльцу.

Почти забылись преданья о древних городах. Зелень покрыла развалины, и под листьями глухо звенела пустота, словно прогнивший ствол, словно овраг или топь, словно скопище живых, тихо бормотавших клубней, которые захотели оборвать волшебную связь с богами и окутали их древними лианами, как зелень окутала землю, одежда – женщину. Так люди оторвались от богов, а женщина – от земли.

Желтый занавес цвета зари, волшебного утреннего цвета. Желтый Кукулькан – - и голова, и руки, и волосы, и ходули, и обувь, и одежда, и маска, и перья, и браслеты-у желтого занавеса цвета зари. Перед ним Гуакамайо- разноцветная птица с человека величиной. Кукулькан очень высокий, потому что стоит на ходулях.

Кукулькан. Я – как солнце!

Гуакамайо. Квак?