К. Г а в р о г л у: А как обстояло дело с курсом по теории относительности?

Т. К у н: Теорию относительности я изучал в аспирантуре. Вы помните, что у меня на последнем курсе было очень мало физики. У меня не было курса оптики, который обычно читался. Я не уверен, что слушал курс по термодинамике. Кажется, нам давали дополнительный курс по механике.

А. Б а л т а с: Вы уже упоминали об изучении философии. А как обстояло дело с изучением истории и вообще гуманитарных дисциплин?

Т. К у н: Я прослушал один курс по истории. История меня не особенно привлекала, этот курс нам читали в летней школе, и он был посвящен истории Англии XIX века. Почему я выбрал этот курс, не знаю. Преподаватель был приятный, и я ему нравился, но содержание курса ничего не дало мне. В летней школе я прослушал также курс по политологии у Макса Лернера, старого друга нашей семьи. Я плохо воспринимал то, что не относилось к электричеству или к электронике, и теперь даже не помню, о чем шла речь в этом курсе.

С другой стороны, я был очень занят своей статьей [ Crimson ], и почти все мои друзья увлекались литературой. Большинство из них не были физиками, математиками или инженерами, хотя имелись и такие. Поэтому я очень удивился, когда на втором курсе меня избрали членом Общества печати. Это был не один из клубов Гарварда, а некое объединение, которое проводило интеллектуальные дискуссии, устраивало ленчи и т. п. А затем, уже на последнем курсе я стал президентом Общества печати.

Хотя сильно был погружен в себя и прослушал слишком мало курсов по литературе (думаю, всего два: один по английской литературе, который мне не понравился, а другой – по американской литературе. Последний курс нам читали два знаменитых гарвардских профессора Маттиссен и Медок, которыми я восхищался), я был достаточно известен. И это помогло мне в дальнейшем.

После окончания университета я поступил на работу в Лабораторию радиоисследований. Она находилась на территории Гарварда, в северном крыле здания биологического факультета, над которым надстраивались еще два деревянных этажа. Я работал в группе теоретиков, моим начальником был ван Флек. Мы разрабатывали средства против радаров. Кинг теперь работал над специальными антеннами, включая вращающуюся антенну, которую можно установить на самолет и использовать для обнаружения местонахождения радаров. Я по большей части готовил стандартные формулы (выведения которых так и не понимал и не имел времени с этим разобраться), выражающие габариты радара как функцию расстояния. Я чертил графики, показывающие, когда нужно поднимать в воздух определенный самолет, и изготавливал карты. Я прикидывал, какой радар мог охватить Камчатку, как близко могли подойти к нам японцы или мы к японцам.

А. Б а л т а с: Вам предложили эту работу?

Т. К у н: Да, меня привлекли к этой работе, поскольку требовался человек именно с такой подготовкой, как у меня. И я получил отсрочку от призыва в армию. Конечно, я занимался этой работой не для отсрочки, но потом никогда об этом не жалел.

Я начал работать в лаборатории летом 1943 года и провел там около года. Основная лаборатория находилась в Англии, и приблизительно через год я попросил, чтобы меня направили туда.

До этого я не бывал за границей, к тому же первый раз летел на самолете. Мы сели на самолет в Ла Гуардиа, сделали одну посадку в Исландии, а затем приземлились в Шотландии, в Глазго. Я никогда раньше не летал на самолете, это было здорово! На память приходили цитаты из «Ночного полета» Сент-Экзюпери.

Затем некоторое время я находился в Малверне, а потом был присоединен к технической интеллигенции при Главном управлении стратегическими военно-воздушными силами Соединенных Штатов, которое располагалось в окрестностях Лондона. Сам я жил в Лондоне. Я немного беспокоился о том, что мне здесь придется делать. Однако все оказалось хорошо и даже весело.

Здесь я ходил в военной форме и впервые побывал во Франции и на континенте. Я носил форму, поэтому если бы меня захватили в плен, я не считался бы шпионом. Я искал места для расположения радаров и сообщил об этом начальству. Это было одним из самых волнующих переживаний в моей жизни.

Однажды я прилетел в Шербур осмотреть убежище для подводных лодок в Реннесе (Rennes), где, как предполагалось, могла находиться главная немецкая радарная установка.

Это происходило как раз во время стремительного наступления генерала Паттона во Франции, и никто не знал, где в этот момент находится армия. Но я рассчитывал присоединиться к группе, которая находилась здесь. Я ехал в командирском автомобиле вместе с капитаном, который должен был доставить меня до места, а потом ехать дальше. Мы прибыли, но группу не обнаружили. Никто не знал, где она, но кто-то слышал, что группа уехала в Париж и мы можем найти ее там.

Не уверенные, что наша армия заняла Париж, мы с водителем и капитаном отправились туда. Причем оказалось, что из нас троих только я хоть что-то слышал о Франции. Мне пришлось вспоминать все, что когда-то я знал о Франции.

Мы ехали весь день, где-то переночевали и утром отправились дальше. Никогда не забуду, как мы ехали по ровной местности и вдруг вдали показались какие-то башни. Они становились все выше и выше… Шартр! Это были башни Шартрского собора. Мы объехали вокруг собора, восхищаясь его великолепием. Выехав из Шартра, вскоре догнали конвой и вместе с ним доехали до Петит-Палас, где и располагалась группа, к которой я должен был присоединиться. Она наконец нашлась.

Примерно через час конвой начал спускаться к Елисейскому дворцу. Это было вступление в Париж де Голля! Внезапно раздались выстрелы с крыши одного из зданий, а на другой стороне Парижа, в Ле-Бурже, еще шел бой. Это было удивительное время!

Мои рассказы о жизни имеют весьма отдаленное отношение к тому, что было дальше, но, может быть, позволят вам лучше понять некоторые мои поступки.

Я работал вместе с человеком из «RAF-радар», его звали Крис Палмер. Вместе с ним мы хотели подняться на Эйфелеву башню, чтобы посмотреть, какое оборудование здесь можно разместить. Но нам так и не удалось это сделать, и я до сих пор сожалею, что так и не поднялся на Эйфелеву башню!