Должно быть ясно одно: я никогда не писал экстерналистских работ и, хотя изучал материалы и писал о технических различиях, об источниках и так далее, у меня было совершенно иное умонастроение. Я написал несколько методологических работ по отношениям внутреннего и внешнего в науке, в частности статью «История науки» для «Энциклопедии социальных наук» и что-то еще. Я всегда осознавал проблему взаимоотношений между ними и всегда хотел видеть эти две стороны развития науки объединенными. Здесь есть серьезные трудности… Работа, которая дает самый лучший пример их объединения, очень специфическая. Это «Великая контроверза» [222] , которую я нахожу превосходной. Однако трудно двигаться в обоих направлениях одновременно, да и наука такова, что серьезно можно исследовать только одну ее сторону. Яне знаю, как решить эту проблему.

Ладно, вернемся теперь назад. Я говорил о чтении курса лекций вместе с Леонардом Нэшем. После этого я год был инструктором, а затем несколько лет – ассистентом профессора в Гарварде. Моей основной обязанностью было чтение общего образовательного курса, однако постепенно я начал разбавлять курс материалами по истории науки. Я разработал собственный курс лекций, нечто вроде спецкурса для заканчивающих обучение. Это было важно для систематизации моих идей, и этот курс до сих пор является моим любимым курсом лекций, хотя я уже давно не читал его. Я не совсем помню, но, кажется, он назывался «Развитие механики от Аристотеля до Ньютона». Я собирался предлагать слушателям читать тексты Аристотеля и говорить с ними о том, что он понимал под движением, чем были так называемые законы движения и почему их нельзя было так называть. Затем я давал некоторое количество материала из Средневековья, переходил к Галилею и заканчивал Ньютоном. Первоначально я предполагал читать его в Гарварде, но начал в Беркли. У меня была группа последнего курса, которой я руководил. Это предполагало обучение студентов в маленьких группах, до этого вообще не было групп, специализирующихся по истории науки.

А. Б а л т а с: Как долго вы оставались в Гарварде после защиты диссертации?

Т. К у н: Я защитил диссертацию в тот год, когда был принят в научное общество. Это был 1949 год. Мне кажется, с Конантом я встретился в 1947 году. Я пробыл здесь приблизительно до 1956 или 1957 года. В 1957 году я переехал в Беркли [223] .

А. Б а л т а с: Какова причина вашего переезда?

Т. К у н: Ох, причина была в том, что Гарвард меня не жаловал. Здесь не хотели ничего нового. Мне это не нравилось, и я был одним из тех, над кем постоянно висела угроза увольнения, поскольку Гарварду мы были не нужны. Такое случалось с людьми, которые слишком много времени отдали Гарварду.

В то время когда я все еще был членом Общества, мне предложили прочитать Лоувелл-лекции. Это не было чем-то необычным для членов Общества. Блестящий пример подобных лекций – лекции Уайтхеда «Наука в современном мире» и некоторые другие. Эти лекции читают до сих пор, но тогда это было довольно формальное мероприятие и посещала их лишь интеллектуальная элита Бостона. Я собирался прочитать эти лекции сразу по возвращении из Европы и назвать их «Поиск физической теории». Было очень мало времени на подготовку, я был близок к провалу. Но я прошел через это. То, что я пытался сделать, – это написать «Структуру научных революций» в виде трех лекций. Были и другие попытки. Теперь в архивах можно найти копии материалов этих попыток. Конечно, они далеко не совершенны, но дают представление о том, что я пытался делать.

В рамках этого мероприятия я читал лекцию, в которой намеревался проследить роль атомизма в развитии науки. Я был убежден, что в XVII веке он оказал преобразующее влияние на науку. Я все еще так думаю. Мне представляется, что природа этого преобразования во многом недооценена, хотя с тех пор я глубже изучил этот вопрос. До сих пор не получило надлежащей оценки то, в какой мере атомизм, наряду с другими факторами, помог осознать то обстоятельство, что мы можем изучать природу не просто с помощью наблюдения за окружающими, а посредством того, что Бэкон называл «схватить льва за хвост» («twisting the lion’s tail»). Это чрезвычайно важно для развития экспериментальной традиции и естественным образом соединяется с атомизмом, но противостоит любой форме эссенциализма. Я размышлял об этом и даже кое-что писал, потому что считаю это весьма существенным. Мне кажется, это один из упущенных факторов. Как-то я написал статью о возникновении эпистемологии в XVII столетии, где рассуждал об атомизме, о Бэконе и Декарте.

В. К и н д и: В ней шла речь о влиянии философии на науку или, напротив, о влиянии науки на философию?

Т. К у н: Видите ли, в «Структуре научных революций» не нашла ясного выражения мысль, которую теперь я хочу подчеркнуть, а именно: к областям познания нельзя применять более поздние обозначения. Изменяются не только идеи, изменяется структура дисциплин, в которых мы работаем. Так, в XVII столетии вы еще не можете отделить философию от науки. Их разделение началось после Декарта, однако у раннего Декарта его еще не было, не было и у Бэкона, отчасти оно проявляется только у Лейбница… Британский эмпиризм, в частности Локк, начал увеличивать расстояние между наукой и философией. Я хотел написать об этом книгу. Но нашлись те, кто уже написал об этом, а я был слишком занят другими проблемами и теперь уж не напишу такую книгу.

А что касается атомизма… Атомизм XVII века в некоторых важных отношениях походил на атомизм Демокрита и Эпикура, однако не был похож на атомистические учения древности и Средневековья, которые считали атомы невидимыми, но строили из них качества Аристотеля или что-то похожее на эти качества. Считалось, что существуют атомы огня, воздуха, земли и воды. Нет, атомизм XVII века был атомизмом материи и движения. Если вы верите в это, то можете поверить в то, что можно все превратить во все, что угодно, – это естественная база для трансмутации. Я поделился этой идеей с Леонардом Нэшем, и он сказал: «Не знаю, вполне возможно, посмотрите с этой точки зрения на учебник Бойля».

И вот ранним утром в понедельник я стоял у дверей библиотеки ( Widener ), ожидая открытия. Ворвавшись в библиотеку, я ринулся туда, где стояли сочинения Бойля, отыскал его учебник «Химик-скептик» и начал читать. Уже в самом начале один из персонажей этой книги говорит главное, что характеризует Бойля: «Хотя вы не верите в элементы, вы сказали о них очень много» или что-то в этом роде. И сам Бойль говорит: «Это очень хороший вопрос. Я рад, что вы его задали». Затем он продолжает: «Я подразумеваю под элементами то, из чего состоят все вещи и на что они распадаются». Это считается определением элемента.