Но Ншан резко прервала ее.

– Не вмешивайся, мама! Я сама. – И тоном, не терпящим возражений, заявила: - Пусть в этой клинике вернут мне зрение. Я так решила.

– Одного твоего решения, Ншан, к сожалению, недостаточно, - мягко возразил Симон Симонович.

– У меня есть деньги. Много денег. Гораздо больше, чем мне и моей семье нужно. Вы это имели ввиду?

– Н... нет, не совсем. Прежде, чем лечь в клинику, ты должна обследоваться, чтобы врачи могли сказать, есть ли у них шанс вернуть тебе зрение. Ведь ты никогда прежде не обращалась к врачам, верно?

– Верно, - ответила за дочь Сильвия. И тон у нее на сей раз получился виноватый.

– Понимаете ли... бывают случаи, когда вмешательство врачей...

– Это не мой случай! – оборвала его Ншан. – Если захочу, Я БУДУ ВИДЕТЬ. Раньше сама не хотела. А теперь передумала.

– Что ж, твое желание вполне естественно. И ты можешь не сомневаться, я сделаю все, от меня зависящее. Теперь, при твоем новом положении, при твоей популярности, глаза тебе нужны, как никогда.

– Вот и я говорю, - все же вклинилась Сильвия. – У себя дома, в деревне, она свободно могла выходить в сад. И даже на улицу. Ей ничего там не угрожало. Она была в безопасности, потому что с детства помнила каждую кочку. А тут... зрячему и то страшно выйти из дому. Того и гляди машины собьют. И молодежь какая-то оголтелая. Носятся туда-сюда, по сторонам не смотрят. Ей, бедняжке, труднее всех.

– Я понял вас, мамаша. Сегодня же вечером свяжусь со своими друзьями и попрошу их выяснить все возможные варианты.

* * *

Ночь была длинная. Пожалуй, самая длинная в ее жизни. Ночь для нее это когда смолкают все голоса, когда ее не теребят и ни о чем не просят. Когда воздух отдыхает от тугих сумбурных волн, когда можно наконец расслабиться, дать покой телу и мыслям и вступить в прекрасный призрачный мир, наполненный светом, формами и красками.

Соседка по палате храпела. Ншан то злилась на нее, то переставала слышать, погружаясь в себя. Там, в глубине сознания, или вне его, шел напряженный диалог. С кем? Она не знала. И не узнает никогда.

«Зачем ты это делаешь? Подумай хорошенько. Еще не поздно отступить. У тебя есть четыре часа.»

«Я устала жить только для других. Я – человек, и имею право на счастье.»

«Разве ты не счастлива? Разве твой мир не богаче, не полнее мира тех, кто тебя окружает?»

«Я хочу быть такой, как они. Я устала. Устала!»

«Ты совершаешь непоправимую ошибку.»

«Пусть. Я так решила.»

«Нельзя идти наперекор судьбе.»

«Я сама себе судьба.»

«Город испортил тебя. Ты переоцениваешь свои возможности. Ты приносишь в жертву свой бесценный дар.»

«Пусть. Пусть! Будь что будет...»

Внутри нее как-то сразу стало так тихо, так пусто, будто ее бросили в глухой сырой погреб без окон и дверей. Ншан испугалась. Вновь обратилась в пустоту, но не получила ответа. До сих пор ее не страшила тьма. Потому что тьма была обитаема, насыщена смыслом и порядком. Ншан жила так, как живут деревья, скалы, вода и цветы. Ведь им не нужно глаз, чтобы чувствовать друг друга и взаимосвязь всего сущего. Ншан была членом этой необъятной единой семьи, такой же, как они, и потому не сознавала своей ущербности.

Более того, она чувствовала себя защищенной, почти неуязвимой, потому что у нее был незримый собеседник, наставник, мудрый, всеведающий. Но этой страшной ночью все разом умолкло, умерло, растворилось. Или просто отстранилось от нее, как от предавшей некое неведомое содружество, принявшее ее в свои ряды. И сразу не стало ничего, кроме назойливого храпа, истязавшего глухую тишину.

...Она не нервничала перед операцией, не боялась за ее исход. Она знала, что все случится именно так, как она хотела. Спокойно вошла в предоперационную. Спокойно доверилась врачам.

И потом, когда все уже было позади, но плотные повязки по-прежнему скрывали от нее свет, она была спокойна тем холодным безразличным спокойствием, которое нисходит обычно на человека после сильного потрясения.

Сильвии разрешили ухаживать за дочерью. А Симон Симонович, остановив-шийся неподалеку в гостинице, наведывался дважды в день. Ему заблаговременно сообщили о часе снятия повязок. И теперь он сидел у постели Ншан, волнуясь не столько за исход проведенной операции, сколько за повисшую в воздухе судьбу своих дальнейших исследований. Трудно, почти невозможно было предугадать, как поведет себя своенравная, неуправляемая Ншан, вновь обретшая зрение.

Медсестра сняла повязки – Ншан продолжала сидеть в той же позе, со сложенными на коленях руками, с плотно сомкнутыми веками.

– Ну что, дочка!? Не томи! Открой же наконец глаза!

– Открывай, Ншан, смелее. Повязки сняты и доктор ждет, - нервничал и Симон Симонович.

– Не мешайте ей. Не торопите, - остановил их профессор. – Пусть она сама. Как сочтет нужным... Вы ж понимаете, это очень ответственный и тревожный момент.

Веки Ншан дрогнули на превратившемся в маску лице. Образовали узкую щелочку и снова сомкнулись. Затем резко взлетели вверх. Она сидела в той же позе, с таким же застывшим, ничего не выражающим лицом.