Я читалъ и вдумывался въ него съ чрезвычайнымъ рвеніемъ, длая помтки. Но стрзгктзфа стиха показалась мн нсколько вялой для трагическаго діалога. Дрзгзья, руководившіе мною, посовтовали приняться за Оссіана, переведеннаго Чезаротти.

По первомз’’ впечатлнію его блые стихи понравились,.

поразили и захватили меня. Мн показалось тогда, что съ легкимъ измненіемъ они могутъ служить отличной моделью для стихотворнаго діалога. Мн хотлось также прочесть нсколько трагедій, итальянскихъ или переведенныхъ съ французскаго. Я надялся выяснить по нимъ свой стиль. Но читать ихъ оказалось невозможно. Такъ утомителенъ, вульгаренъ, плосокъ былъ ихъ стихъ и тонъ, не говоря уже о вялости мысли. Къ мене плохимъ принадлежали переводы съ французскаго Парадизи и оригинальная „Меропа“ Маффеи. Послдняя мстами нравилась мн своимъ стилемъ; но многаго ей не хватало, чтобы быть тмъ совершенствомъ, о которомъ я мечталъ.

Часто я спрашивалъ себя: „Почему нашъ божественный языкъ, такой мз'жественный, такой крпкій и гордый въ устахъ Данте, линяетъ и становится безполымъ въ трагическомъ діалог? Почему стихъ Чезаротти, звучащій съ такимъ блескомъ въ Оссіан, превращается зг него въ вялое краснорчіе, когда онъ переводитъ Вольтеровскую „Семирамиду11 или „Магомета?” Почему великолпный маэстро благо стиха Фругони, въ переведенномъ имъ „Радамист11 Кребильона, настолько ниже Кребильона и даже себя самого? Въ этомъ виноватъ кто угодно, только не нашъ языкъ, такой гибкій и разнообразный въ формахъ. Но никто изъ моихъ дрзгзей и учителей, къ которымъ я обращался за разршеніемъ сомнній, не помогъ мн въ этомъ. Добрйшій Пачіауди совтовалъ мн не пренебрегать внимательнымъ чтеніемъ прозы, которз'ю онъ называлъ кормилицей стиха. Припоминаю, что однажды онъ принесъ мн „Галатео1' Казы, совтз^я поразмыслить надъ оборотами его чистйшей, безъ малйшей примси чего-либо францзтзскаго, тосканской рчи. Въ дтств я ненавидлъ этзг книгу — (какъ это слз’чается со всми нами), мало понимая ее, и не сумлъ цнить; теперь я едва сдержался, заявленный этимъ ребяческимъ или педантскимъ совтомъ. Все же развернзглъ злополучнаго „Галатео11, хотя и неохотно. Но наткнувшись на первое

„Сопсіо55Іасо5асЬе“, которое тянетъ за собой безконечный хвостъ насыщеннаго и прснаго періода, я пришелъ въ такую ярость, что вышвырнулъ книгу въ окно, завопивъ не своимъ голосомъ: „Что за жестокая, гнусная необ

ходимость въ двадцать семь лтъ кормиться такими ребяческими штуками и сушить мозгъ педантской болтовней, только потому, что хочешь писать трагедіи".

Пачіаз'ди улыбнулся на мою поэтическз’Ю необз'здан-ность, граничившую съ невоспитанностью, и предсказалъ мн, что когда-нибудь я вернусь къ „Галатео11 и не разъ будз’’ перечитывать его. И дйствительно, это слзшилось со мной, но спз'стя долгіе годы, когда плечи мои достаточно окрпли для ярма грамматики. И не только „Галатео, но всхъ нашихъ прозаиковъ XIV вка я прочелъ, длая отмтки. Извлекъ ли я изъ этого что-нибудь важное для себя? Не знаю; несомннно лишь то, что авторъ, который бы читалъ ихъ со вниманіемъ, иззтчая ихъ манеру до той степени, что сумлъ бы искзтсно воспользоваться золотомъ ихъ формы, откинз'въ ветошь идей, такой авторъ — поэтъ, историкъ или философъ, кто бы онъ ни былъ—придалъ бы своему стилю такое богатство, отчетливость, чистотз', колоритность, какой еще нтъ ни у кого изъ нашихъ писателей. Почему?

Можетъ быть потому, что это огромная работа; и т, у кого есть талантъ, кто сумлъ бы воспользоваться такими образцами, не хотятъ браться за дло; а комзт ничего не дано, т берутся напрасно.

Глава И.

Я ПРИГЛАШАЮ УЧИТЕЛЯ ДЛЯ ТОЛКОВАНІЯ ГОРАЦІЯ.-ПЕРВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ

ТОСКАНУ.

Въ начал 1776 года, проработавъ боле шести мсяцевъ надъ итальянскими авторами, я вдругъ почувствовалъ острый приступъ благороднаго стыда за свое не-

знаніе латыни; оно простиралось до того, что, встрчая случайно латинскія цитаты, даже самыя короткія, самыя простыя, я принзгжденъ былъ пропз'скать ихъ, чтобы не терять слишкомъ много времени. Переставъ читать ло-франиз^зски и занявшись исключительно итальянскимъ, я отбросилъ и всю драматическую литератзфзг. Это была еще причина, кром стыда за свое невжество, заставившая меня приняться за новую тягостную работз’, чтобы имть возможность читать трагедіи Сенеки, нкоторыя возвышенныя черты которыхъ меня захватывали.

Мн хотлось также прочесть въ литератз’рныхъ латинскихъ переводахъ греческія трагедіи; обыкновенно эти переводы боле врны и мене скз’чны, чмъ наши безполезные итальянскіе. Я вооружился терпніемъ и пригласилъ очень хорошаго зрителя, который, начавъ съ Федра, замтилъ, къ своемз7 болыпомз' з’дивленію и моемзт стыдз', что я не понимаю его, хотя эти басни я читалъ и объяснялъ, когда мн было десять лтъ. На самомъ дл, когда я взялся переводить ихъ на итальянскій языкъ, я длалъ невроятныя ошибки и самые странные промахи. Но неустрашимый учитель противопоставилъ невжеству моему—силу моей ршимости, и, вмсто Федра, далъ мн Горація со словами: „не перейти ли намъ отъ трзгд-наго къ легкому? Это больше подойдетъ вамъ. Отважимся одолть этого труднйшаго короля латинской лирики — промахи расчистить намъ дорогз^ къ дрзггимъ“.

Такъ мы и сдлали. Мы приступили къ Горацію безъ всякихъ комментаріевъ. И пробившись надъ нимъ отъ начала января до конца марта, ошибаясь, допз-ская выдумки, обманы, догадки, заблз’жденія, я пришелъ къ томзг, что могъ толково переводить вс оды.

Это изученіе стоило мн большого трз’да, но было чрезвычайно полезно, ибо ввело въ грамматикзг, не з'водя отъ поэзіи.

Въ то же время я не прекращалъ чтенія съ замтками итальянскихъ поэтовъ; я даже познакомился съ нкоторыми новыми авторами, съ Казой и Полпціано. Потомъ

вернулся къ старымъ мастерамъ; Петрарку и Данте я перечелъ съ отмтками разъ пять въ теченіе четырехъ лтъ. Время отъ времени я принимался за трагическіе стихи и окончилъ, такимъ образомъ, стихотворныя переложенія „Филиппа". И хотя онъ былъ мене вялъ, боле внушителенъ, чмъ „Клеопатра", стихи его все же казались мн утомительно растянутыми, скучными и пошлыми. Дйствительно, этотъ „Филиппъ", который въ собраніи моихъ сочиненій докзтчаетъ публик лишь четырнадцатью сотнями стиховъ, въ моихъ первыхъ попыткахъ заключалъ ихъ до двзтхъ съ лишнимъ тысячъ, гд было меньше содержанія, чмъ въ тысячи четырехъ стахъ.

Длинноты и вялость стиля, которз’іо я боле былъ склоненъ приписывать своему перз7, чмъ уму, з7б-цили меня въ конц концовъ, что я никогда не бзтдз7 хорошо говорить по-итальянски, если ограничусь переводомъ съ францз7зскаго; это заставило меня отправиться, наконецъ, въ Тоскану, чтобы наз7читься тамъ говорить, понимать, думать и грезить именно по-итальянски, а не на какомъ иномъ язык. Я выхалъ туда въ апрл 1776 года, съ намреніемъ съ полгода оставаться въ Тоскан, льстя себя лживой надеждой, что такой срокъ достаточенъ, чтобы мн „расфранцз7зиться*. Но шесть мсяцевъ не могли побдить печальной привычки почти цлаго десятилтія. Избравъ дорогу на Пьяченцз7 и Парму, я халъ медленно, то въ карет, то верхомъ, въ компаніи моихъ маленькихъ карманныхъ поэтовъ, съ малымъ количествомъ багажа, всего съ тремя лошадьми, съ гитарой и надеждами на славную бзгдз7щность. Благодаря Пачіаз7ди, я познакомился въ Парм, Моден, Болонь и Тоскан со всми лицами, составившими себ какое-нибудь имя въ литератз’р. И насколько мало я интересовался представителями этой профессіи въ прежнихъ путешествіяхъ, настолько жадно стремился теперь знакомиться съ выдающимися людьми перваго и даже второго разбора. Такъ, въ Парм я свелъ знакомство съ нашимъ знаменитымъ типографомъ Бодони, и его типо-