Однако в «верхах» назревало серьезное недовольство состоянием печати. В письмах К.П. Победоносцева, в дневнике П.А. Валуева с негодованием отмечается «невозможный язык» газет и «неприличные похвалы» Лорис-Меликову. Чуткий к настроениям в правящих сферах, министр внутренних дел пытается ввести прессу в нужные рамки. Он призвал к себе редакторов столичных изданий, с целью «разъяснить им, чтобы они не волновали напрасно общественных умов, настаивая на необходимости привлечения общества к участию в законодательстве и управлении — в виде ли представительных собраний европейских, в виде ли бывших наших древних земских соборов». Министр заявил, что «никаких полномочий на этот счет не получал, а сам лично этого в виду не имеет». Своей задачей он считает «дать силу новым учреждениям, уже существующим, а также привести в сообразность и в гармонию с последними учреждения старого порядка, видоизменив их, насколько это потребуется для этой цели». На все это, по его мнению, потребуется 5—7 лет409. Противники диктатора заявлениям его не поверили. Лорис-Меликов, как резюмировал один из них, «объявляет редакторам столичных газет и журналов, чтобы они оставили свои «иллюзии», потому что Государь не даст никаких свободных учреждений... Но сам гр. Лорис-Меликов не покидает этих «иллюзий»410.

На встрече 6 сентября Аорис-Меликов конкретизировал свою ближайшую программу восстановления в правах учреждений, появившихся в результате реформ 1860-х гг., но так и не сумевших реализоваться в полной мере — земское и городское самоуправление. Новых судов Лорис-Меликов не касался, относясь к ним критически, он сосредоточил внимание на местном самоуправлении. Речь шла не только о создании условий для нормальной, не утесняемой ничем деятельности органов общественного самоуправления, но и о расширении их прав, если они будут необходимы «для правильного дела и экономического улучшения местности». Было сказано и о расширении прав губернских и уездных учреждений: Лорис-Меликов считал, что излишняя централизация вредна. Проинформировал министр и о задачах сенаторских ревизий, в результате которых предстоит «по возможности удовлетворить желания и нужды» на местах. По-прежнему он считал крайне важным (это был второй пункт его программы) приведение к единообразию полиции: объединить полицейские и жандармские органы и обеспечить законность их действий. Особо остановился министр на положении печати, обещая предоставить ей возможность «обсуждать различные мероприятия, постановления и распоряжения правительства, с тем только условием, чтобы она не смущала и не волновала напрасно общественные умы своими упомянутыми мечтательными иллюзиями»411.

Программа, изложенная министром внутренних дел перед представителями прессы, по верному наблюдению историка, не содержала ничего нового по сравнению с задачами, поставленными в его апрельском докладе412. Но она впервые предавалась гласности. Ее умеренность явно разочаровала деятелей российской журналистики, находившихся в плену больших ожиданий, которых, как получалось, Лорис-Меликов не оправдал. Это разочарование, по-видимому, испытывал даже М.Е. Салтыков-Щедрин. Несмотря на свой обычный скептицизм по отношению к намерениям властей, на Михаила Та-риеловича, подсознательно, он, как видно, все-таки определенные надежды возлагал. «Вот, значит, и либерализм выяснен»: «о конституции и думать нечего и распространять конституционные идеи значит производить в обществе смуту», — подвел редактор «Отечественных записок» итог встрече с министром413. Многие тогда в либерально-демократической среде испытывали нечто вроде обиды за свои неоправданные ожидания, ощущая себя как бы обманутыми диктатором. Безгласная и бесправная до его прихода к власти русская печать подняла свой критический голос против Аорис-Меликова, упрекая его в бездействии и нерешительности. «Росчерка пера достаточно для отмены всех постановлений, которые стесняют свободу печати, и для восстановления хотя бы того порядка, который существовал по закону 1865 г., — высказывался С.А. Муромцев в «Юридическом вестнике». — Истинная свобода печати и оживление земства невозможны, пока существует административный арест и административная ссылка. В высшей степени поразительно, что в программе г. министра не сказано ничего об этом предмете»414.

Но господин министр о многом не сказал в своем выступлении перед деятелями журналистики, которое он сам в разговоре с П.А. Валуевым назвал «нотацией». Он не мог поведать здесь о том, что «некоторая свобода», предоставленная прессе, послужила «наиболее ожесточенным нападкам» на него в дворцовых сферах — «со стороны претендентной нашей аристократии, разных фрейлин с Победоносцевым и К°. Наветам и сплетням, доходившим неоднократно до государя, не было конца»415.

Пресса, с его точки зрения, явно забегала вперед и тем мешала ему идти к намеченным преобразованиям, которые мыслились им как постепенные, тщательно подготовленные. Осенью 1880 г., готовясь сделать новый шаг в деле реформ, он попытался утихомирить прессу, которая уже начала вызывать тревогу и настороженность в верхах своими «мечтательными иллюзиями». Не мог он не учитывать и того, как ревниво относились в верхах к той поддержке, которую оказывала либерально-демократическая журналистика его политическому курсу. Похвалы в его адрес, названные Валуевым неприличными, действительно нарушали принятые в самодержавной империи субординацию и соответствующий этикет. Речь Аорис-Меликова перед редакторами и издателями в значительной мере имела целью успокоить власть. Он просил осведомить о ней министра императорского двора А.В. Адлерберга, возвращавшегося в Ливадию. А вслед ему, в том же сентябре, спешит и сам доложить царю о своем «строгом внушении» прессе. Тут же он попытался и защитить ее от нападок, и оправдать перед царем.

Характерен заочный диалог министра и Александра II на эту тему. «Внимательное наблюдение за нашей печатью приводит меня к убеждению, что характер ее в последние 4—5 месяцев рке несколько изменился к лучшему», — пишет Михаил Тариелович. «Я этого не замечаю, и, напротив, по-моему, хуже!» — отвечает на это царь на полях доклада. Но Аорис-Меликов, еще не видя царских пометок, во многом их предвосхищая, доказывает, что еще недавно периодическая печать «как бы заискивала в оппозиционной части общества и даже считалась с крамолою, признавая ее за силу». Он напоминает, что «она усвоила себе приемы выражать вредные мысли между строк, понятные для читателя, но в формах, редко доступных для преследования». Сейчас, по его наблюдению, положение изменилось: «Печать входит в обсуждение наиболее интересующих общество вопросов с большою прямотой и даже некоторой самостоятельностью». Аорис-Меликов объясняет недовольство печатью в правительстве тем, что в ней порой подвергаются критике учреждения и «даже деятельность некоторых высокопоставленных лиц», которые, «объединяя свои собственные интересы с государственными», возводят обвинение на ведомство, наблюдающее за прессой416. Здесь, судя по меткам царя, граф находит его понимание. Но, по наблюдениям современников, «нет ни одной области человеческой деятельности, к которой самодержцы относились бы с такой подозрительностью, как к прессе»417. Приступая к преобразованиям в области печати, Аорис-Меликов подвергался особому риску.

Еще летом 1880 г. бывший тогда министром внутренних дел Л.С. Маков, узнав из перлюстрированных писем Лорис-Меликова о готовящемся им пересмотре законов о печати, сообщил об этом П.А. Валуеву. Стремясь перехватить инициативу, они через голову Лорис-Меликова обращаются к Александру II, испросив у него учреждение под председательством Валуева Особого совещания для пересмотра действующего законодательства о печати418. Однако Аорис-Меликов не собирался выпускать из своих рук дело преобразования печати. Он добился нужного ему состава Особого совещания, где ближайшие соратники министра внутренних дел (М.С. Каханов, Н.С. Абаза, А.А. Абаза, А.А. Сабуров) стали задавать тон. Предложения Лорис-Меликова сводились к тому, чтобы, отменив предварительную цензуру, установить судебный порядок преследования нарушений цензурных правил. В записке начальника Главного управления по делам печати Н.С. Абазы они были обоснованы с явной опорой на пожелания представителей либеральной журналистики. Недаром в выступлениях на заседаниях Совещания Валуеву слышался язык «Голоса» и «Нового времени».

5 ноября 1880 г. состоялось заседание Особого совещания с приглашением столичных редакторов и издателей (М.М. Стасюлевича, А.А. Краевского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Н.П. Гилярова-Платонова, А.С. Суворина, В.В. Комарова, В.А. Полетики). Стасюлевич, выступавший от имени представителей прессы, поддержал план ее преобразований, представленный Н.С. Абазой. «Между печатью и цензурой должен быть положен закон и суд», утверждал он, считая, что обязанностью цензуры нужно оставить «одно наблюдение, но не осуждение и кару. Пока никаких других средств к установлению порядка в печати не открыто»419.

После ухода представителей прессы была создана комиссия для составления новых правил о печати. К.П. Победоносцев в кулуарах ужасался готовящимся переменам, негодуя, что Аорис-Меликов и его сторонники желают «пустить куда-то в свободное пространство — в так называемое общество важнейшие функции государственной власти»420. Но на заседаниях комиссии обер-прокурор Святейшего синода столь определенно не высказывался. Сам Валуев, видя явный перевес сторонников Лорис-Меликова, вел себя весьма сдержанно, хотя в записке Н.С. Абазы увидел стремление узаконить «разнузданность печати». «Оказалось, что при данных условиях полная свобода печати предрешена. Остается изыскивать способы и средства сделать ее по возможности менее вредной», — обозначил он в дневнике свою позицию. И председатель комиссии такие способы изыскивал, всячески тормозя тем самым и затягивая продвижение проекта новых правил о печати. Доказывая в Совещании, что «печать необходима как воздух», Лорис-Меликов одновременно успокаивал его членов тем, что «при новых законах и при помощи суда журналисты будут сидеть в «кутузках» и ходить в «сибирках»421.