Миша существовал, зная, что когда-нибудь наступит время жизни. Когда-нибудь он снова будет жить, но, не представляя себе ни как это произойдет, ни когда.

– Энни, к тебе Лирса приходила, ты, где была? – он только наносил воды в летний душ, когда она появилась, неся в руках серп, и мешок травы.

– Я на поле ходила, кроликам накосить. А что она хотела?

– Спрашивала, пойдем ли мы на праздник.

– И что ты ответил?

– Что пойдем.

– Иди, - ей пришлось повысить голос, так как она прошла Мишу и, уже стояла в дверях крольчатника.

– А ты? – крикнул он.

– Не хочу.

– Почему?

– Просто не хочу и все. Ты есть хочешь?

– Можно.

И она ушла в дом. Когда Миша зашел, занося ведро свежей, холодной воды, она уже достала из погреба окрошку. И ставила на стол глубокие глиняные тарелки.

Он достал завернутый в холщевую ткань хлеб, и, нарезав его сел за стол, когда окрошка уже была разлита.

– Может, пойдешь?

– Нет, передай мне хлеб, пожалуйста.

– Пожалуйста, - он придвинул ближе к ней дощечку с нарезанным хлебом, - почему? Ты же не можешь всю жизнь провести в огороде?

– У меня много дел, Миш, хочешь, иди.

– Хватит уже хоронить себя заживо! Думаешь, ему бы легче стало от этого?

– Мне бы легче стало.

И не доев свою порцию, она встала, взяв с сундука приготовленную к починке одежду, и ушла на улицу.

Миша долго сидел один, есть расхотелось. Он злился на нее, за то, что когда он решил начать жить настоящим, она продолжает жить прошлым, и тянет его за собой. Решив все же высказать ей то, о чем сам рассуждал последние дни, вышел следом. Стоя в дверях, он наблюдал, как методично она зашивает разорванную им рубашку.

– Энна, послушай меня. Жизнь конечно с нами жестоко обошлась, но, увы, мы ничего не можем с этим сделать. Нужно начать жить заново, по здешним правилам и устоям. Найти друзей, строить планы. Понимаешь?

– Понимаю.

Он хотел еще что-то сказать, когда незапертая на день калитка отворилась, и Кнопи принялась лаять на незваного гостя.

– Привет – крикнула Лирса, не решаясь пройти мимо грозно лающей собачки.

– Привет, проходи, - позвал Миша, - Кнопи перестань.

Собачка еще раз гавкнула, и злобно рыча залезла обратно в будку.

– Привет Эни, - Лирса умостилась на кресло рядом с ней, и принялась раскачиваться.

– Привет.

– Ну что, на праздник пойдем?

– Нет, Лирс, у меня дел по горло.

– Да ладно тебе, вон, на Мику посмотри, у него, небось, тоже дел по горло, но он согласился.

– Вот и сходите вместе, - она не отрывалась от своего занятия, стараясь не потерять то состояние покоя и бездушия относительно всех и вся, что обрела.

– Ну, пойдем, ну пожалуйста? – просила Лирса.

– Мне правда не хочется. Иди с Микой.

– А не боишься? – вдруг спросила Лирса тоном шутливым и приторным.

– Чего?

Мик ждал, что она ответит, просто из любопытства, вспомнив, как однажды ему тоже задали такой вопрос.

– Нет, Лир, я теперь уже ничего не боюсь, - и, встряхнув рубашку, посмотрела на зашитый участок.

Когда солнце начало свой спуск за горизонт, улица зашумела наряженными и веселыми людьми.

– Не передумала? – поинтересовался Мика.

– Нет – она сидела на стуле, наблюдая, как он застегивает светлую льняную рубашку.

– Послушай меня, - Мик присел перед ней, положив руки на ее сомкнутые в замок пальцы – ты Кастанеда случайно не читала?

– Нет, а что?

– Так вот, он сказал: «Мы либо делаем себя жалкими, несчастными, либо делаем себя сильными - объем затрачиваемых усилий остается одним и тем же». – Умно, сам себя похвалил он, радуясь, что вспомнил эту цитату, и в то же время, понимая, что он сам до конца не верит себе, не хочет, и не будет начинать новую жизнь, в тоже время искренне желая заставить Энну сделать это.

Она внимательно изучала выражение его лица, линию сомкнутых губ, выросшую за день щетину, сеточку мимических морщин вокруг лаз. Но ее взгляд также подмечал те тонкие мелочи, которые он хотел скрыть: грусть, засевшую в глубине глаз; скорбь, притаившуюся в морщинах у уголков губ. Она прекрасно понимала, как важно ему, знать, что они «вместе», как нужно, очнуться от происшедшего и начать жить, и как эгоистично с ее стороны напротив сталкивать его в этот омут грусти из которого он только начал выкарабкиваться.