— Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом, ведь князь не два века жить будет!

 — А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? — спросил ее Пронский.

 — Я другого нрава была, — ответила Елена, — а Ольга — тихая, покорливая, богомольная. Стерпится — слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, — жизнь не в жизнь.

 — Да ведь он Ольгу любит, а не тебя, что же ты так распинаешься? — удивился Пронский.

 Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах.

 — Любит! — прошипела она. — Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну, и пожалел… Вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.

 — Не могу, боярыня, — твердо произнес князь, — слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я, тебе в угоду, не дам на горькую жизнь.

 — Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?

 — Не одумаюсь.

 — Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, — торжественно произнесла Хитрово, — добром мне не уступишь — силой тебя заставлю.

 — Говорю, не пуглив я, — рассмеялся Пронский.

 Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие, глаза, она отчетливо проговорила:

 — Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.

 Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.

 — По одному моему слову ее тело выроют из земли и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.

 — Что мне до польской княжны? — спросил Пронский.

 — А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?

 Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.

 — Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!

 — А также и о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, — проговорил оправившийся князь.

 Раскатистый смех боярыни был ему ответом.

 — Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я, такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…

 — Змея подлая, задушить тебя мало! — кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.

 Хитрово спокойно встретила его бешенство.

 — Задуши, — проговорила она, — мне все едино жизнь без него опостылела.

 — А, провались ты с любовью своей! — крикнул князь и злобно хлопнул кулаком по столу.

 — Что, небось не нужлив ты? — ядовито спросила боярыня.

 — Известно, нет, а мало ли что взбредет бабе на язык, если пытать ее клещами да дыбой начнут.

 — Покорись лучше мне! Отдай дочь за Черкасского, а я отдам тебе цыганку и тело княжны польской, и делу конец.

 Пронский провел рукой по глазам. Ужас пытки и позорной казни ясно предстал пред ним; он знал, что за отраву да за сношения с ворожеей царь неумолимо накажет его; а тут еще скорая смерть жены, которая, конечно, возбудит у всех подозрения… И кто знает, чем все это кончится? Но вместе с тем пред ним, как живой, стоял чудный образ грузинской царевны и,манил к себе своей чарующей красотой. Не исполнить ее просьбы, отказать ей — значит, отказаться самому от всех надежд на нее; а он все еще смутно надеялся.

 Да и вообще в ег.о душе было смятение, и он не мог разобраться в своих ощущениях. Образ за образом всплывал в этой душе, вызывая в ней то добрые, то злые чувства, которые боролись друг с другом. Вспомнились ему и последнее свидание с умирающей женой, и высокое чувство, нежданно–негаданно осенившее и просветившее его. Отвергнуть предложение этой коварной змеи Хитрово, подвергнуть свою жизнь опасности и боярскую честь — позору… все равно ведь придется тогда отказаться от мечты обрести любовь царевны. И потом, Ольга?

 Тяжелое, гнетущее чувство заползло в душу Пронского. Он сознавал, что его преступная жизнь требовала теперь искупления. Настал этот суровый для него час. Зачем же искупительной жертвой будет его несчастная дочка? Бедная девочка, на миг было мелькнул в ее мечтах отрадный луч счастья и сейчас же должен будет угаснуть? Но иначе нельзя, все равно, если бы он, Пронский, пожертвовал собой, то позор упал бы и на нее и ее счастье было бы отравлено.

 Так рассуждал князь и не знал, на что ему решиться.