Шрифт:
— Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, — ласково шепнула княгиня.
— Что ты плетешь, безумная? — вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.
— Нагнись–ка ко мне, — позвала его Анастасия Дмитриевна, — мне надо так… кое–что тебе поведать…
— Так говори, что ли!
— О, Господи! — простонала несчастная. — Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?
Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.
— Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…
— Еще что придумала?!
— И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелие, и выпила, а вот с той поры…
Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.
— Я не виню тебя, — продолжала княгиня, — сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог — спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что не хотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… — Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впивались в когда–то любимое лицо мужа. — Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда пред ликом Всевышнего, и смело буду молить Его за тебя, и скажу ему: «Отпусти грехи ему, грешному, любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, — с любовью сердечною, безо всякой злобы и ненависти!
Князь сидел понурившись, не смея взглянуть на свою безропотную жену, так жестоко принесенную им в жертву своему крутому нраву.
— Что же, или и этой моей последней просьбы не исполнишь? — услышал он. — За все мои муки, за жизнь угрюмую…
И князь почувствовал вдруг, как его застывшее сердце дрогнуло, как что–то теплое пролилось в нем. Это ощущение было таким неожиданным для него, что он испуганно встрепенулся и прислушался к пробуждавшемуся, почти уже вымершему чувству. И он не ошибся! Да, это было новое, светлое, радостное, великое чувство, чувство любви к человеку!
— Прости меня, Настя, прости своего злодея! — стонущим криком вырвалось из его груди, и он, опустившись на колени возле кровати, спрятал голову свою в одеяло.
Лицо больной осветилось счастливой улыбкой; она положила свои слабые руки на голову мужа и разбирала исхудалыми пальцами пряди его волнистых черных волос. Она видела, что в эту минуту его раскаяние горячо и искренне, и это доставило исстрадавшейся душе такое блаженство, что ее сердце колотилось о бессильную грудь, как птица, которая хочет выпорхнуть из неволи.
— Полно, родимый мой, полно! Бог простит! — заговорила она. — А я… я счастлива теперь… Бог грехам терпит… И я ведь виновата: силушки моей не было от тебя уйти — вот ты и покарал; ты — хозяин и над телом, и над душой моей. Что захотел, то и сделал! Дай только умереть мне мирно, благочестиво, покойно… да Олюшки не дай в обиду…
— Я спасу тебя, Настя! Я лекарю скажу, какой извел тебя отравой; он знает все, он и вызволит тебя… И не будет у меня тяжкого греха на душе, — прерывающимся голосом воскликнул князь.
— Нет, родной, конец мой скоро; все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый, да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать пред лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь; видно, Ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!
— Ты святая, Настя, а я… — целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, — а мне, видно, и прощенья не будет за мои преступления.
— А ты несчастный, — возразила она. — Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав–то нам дается! Кому хороший дается — тот счастливый, кому худой — тот несчастливый.
За дверью послышался шорох.
— Олюша, ты? — тихо крикнул Пронский.
— Я, батюшка, — ответила княжна. — Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.
— Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! — и Пронский еще раз крепко поцеловал жену.
— Послушай меня, Борис, — робко произнесла Анастасия Дмитриевна, — прими мой совет: не водись ты с этой боярыней: сердце у нее жестокое!
— Да я давно с боярыней покончил, — виновато ответил Пронский, — по делу она теперь, поди, какому–либо.
— Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!
— Прости! — низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
В КРИТИЧЕСКОМ ПОЛОЖЕНИИ
В обширном покое Пронского, самом нарядном и богатом, сидела Елена Дмитриевна, опершись локтями о стол, и так глубоко задумалась, что даже не слыхала, как вошел в покой Пронский.