Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами у широко раскрытого окошка, в которое еще врывались багрово–красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а пред ним — скамья–диван, покрытая по сиденью ковром; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный полотенцем ручной работы, — вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.

 Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным; ее прекрасные, лучистые глаза, единственное украшение всего лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.

 — Сказывают, — тянула та, — у князя–то, женишка твоего, зерен бурмицких видимо–невидимо, будто он его в ступе толчет и свиньям в корм дает. Богатейший князь! И ты, дитятко, у него, как у Христа за пазухой, будешь жить; ублажит он женку свою, что и говорить! Только ты, дитятко, — вдруг перешла она на шепот, — сразу же власть над старым возьми, чтобы он не вздумал куражиться над молодостью–то твоею. И вот тебе еще мой совет, дитятко: как только переступишь порог княжого дома, сейчас же вон из хором эту ведьму Матренку–то, домоправительницу–то… На что она тебе? Ты только волю сперва мужу не больно давай, дело–то и пойдет ладком да мирком. Ты слышишь меня, Олюша?

 — Слышу, мамушка, слышу! — рассеянно ответила княжна, видимо уловившая ухом только самые последние слова.

 — Ну, ин ладно, если слышишь. А вот еще сказывают, Царь скоро колдунов на огне палить будет; сильно он, батюшка, ворожей да волшебников не любит!

 — Мама, оставь, помолчи малость, — остановила женщину княжна, болезненно поморщившись. — Голову чего–то ломит, — и она дотронулась пальцами до висков.

 — Ну, помолчу, если велишь, — проговорила мамушка и, покорно сложив руки и закрыв глаза, вскоре задремала.

 Ольга бросила работу, охватила голову руками и вдруг беспомощно заплакала, спрятав лицо в пяльцы. Но долго предаваться горю ей не удалось; в сенях раздались шаги князя Пронского, и, едва девушка успела торопливо вытереть глаза платочком, а матушка — пугливо открыть глаза, дверь распахнулась, и в комнату вошел Борис Алексеевич.

 — Здорово, дочка! — приветствовал он вставшую Ольгу, чуть вздрагивавшую от обычного страха, всегда нападавшего на нее в присутствии отца. — Что невесело глядишь?

 Ольга ничего не ответила, а лишь с ужасом прислушивалась к необычайно веселым звукам в голосе отца.

 — Посмотри, девица, ласково на отца, я, чай, желанный гость тебе? — продолжал он шутливо, а затем, сев в кресло и поглаживая черную бороду, обратился к мамушке: — Ты выдь, старая! Мне есть о чем поведать дочери.

 Мамушка, кланяясь до земли и пятясь к дверям, наконец вышла из комнаты.

 Ольга с отцом осталась одна; она едва держалась на ногах, и казалось, вот–вот упадет.

 Пронский молча глядел на дочь, и обычный недружелюбный огонек блеснул в его строго глядевших глазах, когда он произнес:

 — Ай да княжна Пронская! За отцовской спиной, без ведома, можно сказать, родителей, слюбилася с молодчиком–чужанином!

 — Матушка знала, матушка благословила! — в первый раз поднимая на отца взор, проговорила Ольга.

 — Хороша и потатчица — твоя матушка! — злобно усмехнулся Пронский. — Погоди, ужо всех разберу…

 — Не вини матушки, меня одну вини, отец! — падая ему в ноги, взмолилась Ольга. — Вспомни, матушка — не жилица уже на этом свете.

 — И то долго зажилась!

 Ольга в ужасе отшатнулась от отца и с тяжким укором простонала, закрывая лицо руками:

 — Отец!

 — Что «отец»? Думаешь, и впрямь зверь — отец–то? А вот хочу я твою и матери твоей докуку рассеять… Так очень люб тебе этот князек–чужанин?

 — Отец, вели в монастырь мне уйти, век буду за тебя Бога молить, только не неволь меня за постылого князя замуж выходить!

 — Да ты ответь, люб ли тебе грузинский князь?

 — Люб, батюшка, сильно люб, — тихо ответила княжна, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем, — больше жизни люб, вот как!..

 — Больше чести девичьей?

 — Я девичьей чести не позорила. Люб он мне, люба и я ему, а видались мы в церкви. Очи его в душу мою заглянули, и там его взоры навеки остались. Разве вина моя в том?

 — Вина твоя, что от отца утаилась.

 — Матушке все поведала, — робко сказала девушка, — пред очи твои грозные явиться не смела.

 — Явиться не смела, а за углом с пареньком этим любовь заводить посмела?

 — Батюшка родимый! — страстно произнесла княжна, и ее красивые глаза засияли как звезды, а голос зазвучал полно и твердо: — Разве вольны мы в сердце своем? Разве можно сказать ему, кого любить, кого ненавидеть? Сердце заныло, затосковало по нем, и нет мне жизни без него, а на свет–то очи мои не глядели бы!