Урод прекратил говорить. Я осознавал, что все мое личное пространство занято. На какое-то время ему даже удалось убедить меня в моей ничтожности. Я принялся искать хоть что-то, что можно было противопоставить его аргументам. Он убеждает меня, что Я — это он. Да я уверен, что Я это я! Оно четко отзывается во мне.

— Как и во мне, — вмешался урод в ход моих мыслей.

Я-я-я-я. «Я» по-прежнему отозвалось во мне как мое собственное.

— А что думает малыш по этому поводу? — спросил я урода.

— Он вообще не думает. Думать — это моя задача. У нас с ним до твоего вторжения не возникало необходимости делить «Я».

Я снова чувствовал себя ничтожным. В какой-то мере мне стало даже неловко от того, что я покусился на чужое пространство.

— Если «Я» отзывается во мне как мое личное, а в тебе — как твое «Я», значит, Я — это отдельная субстанция. Во мне — ты, в тебе — малыш. А что за малышом? — спросил я урода.

— Другой мир.

— Какой? — с интересом спросил я.

— Не знаю и знать не хочу. Мне туда не попасть. Я плод этого мира. Хочешь туда заглянуть? — с насмешкой спросил урод и надменно заявил: — Очнись, придурок! Ты — это реальность этого мира, за пределами которого нет ни тебя, ни меня. Пойми, ты — нечто, зависящее от меня как изображение от кинопроектора. Нет пленки — нет тебя.

Слова урода окончательно меня уничтожили. Мне страшно захотелось со всем этим покончить. Урод продолжал что-то болтать, но я перестал его слушать. Непреодолимое чувство ничтожности постепенно проходило.

— Я — ноль. Ноль — это точка отсчета. Я середина, а ты всего лишь инструмент. Посредник между мной и малышом. Только вот услуги твои больше мне не нужны! — заявил я уроду.

— А куда ты денешься? — с хохотом спросил тот.

— Самостоятельно налажу контакт с малышом.

— Раньше этого не смог сделать и сейчас не сможешь.

— Раньше я не видел в этом необходимости. Начнем же менять уклад нашего совместного существования.

— А что ты сможешь мне противопоставить? Я управляю твоими чувствами.

— Изменим положение, — ответил я ему и начал перебирать в памяти то, что мне не нравилось с самого детства.

— Ну да. Не надорвись, — ухмыльнулся урод.

— Я-я-я-я, — протянул я и тут же услышал голос урода, произнесшего то же самое.

— Зачем ты делаешь это?

— Что?

— Повторяешь за мной.

Урод вновь протянул «Я-Я-Я», и я почувствовал с ним единство, даже на мгновение показалось, что я доминировал, но когда я замолчал, его воля вновь взяла надо мной верх.

— Так зачем ты произносиш Я, вместе со мной? Не можешь позволить мне полноценно прочувствовать, что Я это я?

Ощущение маленькой победы возвысило меня в собственных глазах. Тут же меня осенила мысль: мороженое! Я с детства к нему равнодушен, а Алекс, всякий раз заходя ко мне в гости, приносит его с собой, и мой холодильник буквально завален им.

— Только не холод! — возразил урод.

— Так значит, ты не любишь холод? Может быть, по этой причине я никогда не любил мороженое?

Осознав смысл сказанного, я испытал обиду за годы детства, прожитые без этого лакомства.

— Сейчас мы наверстаем упущенное, — сказал я и двинулся к холодильнику. Достав пломбир, я принялся впихивать его в рот. С трудом пережевывая огромный кусок мороженого, я прислушивался к ощущениям. Радость переполняла меня от осознания того, что урод внутри меня поморщился.

— Так вот как с тобой бороться! — со злым торжеством воскликнул я. — Изменим же твою природу!

— Ладно, твоя взяла. Давай покурим? — сдался урод.

— Может, еще мороженого?

— Прекрати! Можешь не курить. Только не надо мороженого.

— Ну вот! Я знаю, как влиять на тебя, и не вздумай мне перечить. А то мне придется тебе доказывать, что ты никто, всего лишь инструмент, посредством которого я движусь вперед.

Говинда

Начало пути

Марьям

Солнце ласковой заботой согревало молодые побеги благословенного поместья Латерано. Старый садовник Филипп заботливо ухаживал за распускающимися бутонами роз. Пьянящий аромат весны неуемно, словно озорной мальчишка, вызывал в его памяти воспоминания о детстве. Маленькая Марьям своим сходством с его сестрой, которую он едва помнил, вызывала у него слезы. В памяти садовника сохранились дни, когда его отец Леонардо посадил ее в телегу, нагруженную овощами и отвез в монастырь. Он помнил, как много лет спустя все вокруг говорили о том, как его любимая сестренка Бэлла навлекла позор на всю семью. Несмотря на свой преклонный возраст, Филипп как послушный слуга, не покидал маленькую Марьям, выполняя все ее детские прихоти. Он вызывал недоумение, а иногда просто по-детски несдержанный хохот у старой служанки Лейлы. Лейла не знала итальянский, но маленькая Марьям всегда была готова перевести ей на фарси шутки Филиппа.