И в критике, и в использовании старого материала, в попытках опоры на

него есть кажущееся сходство с исканиями Блока. Разница тут иногда с трудом

подлежит логическому определению и расчленению: у Блока бьется под всеми

его исканиями жизненная тревога, стремление постигнуть реального

современного человека; у Вяч. Иванова — холодная роскошь пышных

«культурных» декораций, исчерпывающих содержание всех этих построений. В

существе же дела — разница огромна, и она выступает с большой силой даже в

самом использовании материала прошлой культуры. Не исключена

возможность, что творческое общение с Вяч. Ивановым, внутренние полемики

Блока с «мистическим анархизмом» стимулировали обращение Блока к тому

разнообразному материалу, который использовался Ивановым: обостряется

интерес Блока не только к Ницше (а это — «первоисточник» построений

Иванова), но и к идейному наследию русской культуры. В сложной

литературной борьбе эпохи Блок пытается, скажем, использовать

М. А. Бакунина, — но характерно, что даже Бакунин представляется Блоку

более цельным, чем современный человек: «Он над гегелевской тезой и

антитезой возвел скоропалительный, но великолепный синтез, великолепный

потому, что им он жил, мыслил, страдал, творил» («М. А. Бакунин», 1906 г., V,

34). Обобщающие тенденции старой русской культуры Блок обращает к

социальной жизни и прошлого и современности. В этом свете само стремление

к «цельности» становится не искусственной постройкой, схемой, но

возможными качествами реальных людей в реальной обстановке: «Но эта

“синтетичность” все-таки как-то дразнит наши половинчатые, расколотые

души. Их раскололо то сознание, которого не было у Бакунина» (там же).

Подобное желание дифференцировать, связывать с конкретной социальной

обстановкой и общественно-культурные традиции вызывает гнев

символистских теоретиков, подменявших жизнь схемами: З. Н. Гиппиус

характеризует блоковские мысли о Бакунине как «детские, несчастненькие», о

самом же Блоке пренебрежительно говорит: «Ну, какой он “общественник”! »116

Самого же Блока обращение к внутренним противоречиям старой культуры в

некоем комплексе (особенно значительно в этих блоковских раздумьях

привлечение имени Герцена) ведет к более углубленным постижениям

современности.

Внешне блестящие, но по существу не менее искусственные, чем у других

главных теоретиков символизма, построения Вяч. Иванова осмысляются

Блоком, в конечном счете, как «лирика» в специфическом негативном аспекте

этой художественной категории: «Среди факельщиков (неуловимых, как я с

Вами совершенно согласен) стоит особняком для меня Вяч. Иванов, человек

глубоких ума и души — не пустышка. Мы оба — лирики, оба любим колебания

друг друга, так как за этими колебаниями стоят и сторожат наши лирические

души. Сторожат они совершенно разное, потому, когда дело переходит на почву

более твердую, мы расходимся с Вяч. Ивановым» (VIII, 200). Все дело в том,

возможен ли переход от «лирики» к «более твердой почве», к более точным

представлениям о современной жизни и современном человеке. Сложные схемы

Вяч. Иванова такому переходу не содействуют. Неприятие и этой формы

искусственной гармоничности, головной схемы — итог раздумий Блока над

«блистательной» фигурой Вяч. Иванова в границах современной культуры.

Итог этот был выстрадан Блоком, как и во всех подобных его отношениях с

деятелями символистского течения; он выражен лирически в стихотворном

посвящении «Вячеславу Иванову» (1912 г., задумано в 1909 г.). Нужно

остановиться здесь на этом позднем произведении, для того чтобы был

понятнее последующий ход развития важной линии блоковского творчества.

Для Блока Вяч. Иванов — явление, характерным образом связанное с

эпохой; воздействие его на умы определенной части художественной

интеллигенции толкуется именно прежде всего через эпоху:

Был скрипок вой в начале бала.

Вином и кровию дыша,

В ту ночь нам судьбы диктовала

Восстанья страшная душа

Вяч. Иванов впервые появился (после многолетних ученых занятий за