здесь проблемы. Она всегда была необыкновенно важной в творческом

развитии Блока. Рецензируя впоследствии (1906) книгу «Эмиль Верхарн. Стихи

о современности в переводе Валерия Брюсова», Блок писал: «Есть два пути

современной поэзии. Поэты, идущие по одному из них, грезят и пребывают в

призрачных снах, встречаясь с житейским. Они как бы “не приемлют мира”,

предпочитая предметам — их отражения, мощному дубу — его изменчивую

тень. На другом пути поэзия открывает широкие объятия миру. Она приемлет

его целиком. Она любит широкую крону могучего дерева, раскинутую в синем

небе. На этом пути стоит Верхарн — тот Верхарн, которого мы узнаем из

первой книги его на русском языке» (V, 627). Далее о Верхарне говорится как о

художнике, проникшем «в животную радость фламандского гения», и о его

переводчике Брюсове — как о поэте, который «исступленно любит мир с его

золотой тяжелой кровью и истерзанной в пытках плотью» (там же). Образ

раскидистого дуба, противоречивой природной жизни проходит через всю

рецензию, сам Блок явно присоединяется к этому направлению в поэзии,

предпочитающему изображать «широкую крону могучего дерева», но не

«изменчивую тень», «предметы», но не их «отражения». Получается как будто

бы так, что начальный Блок хорошо знает, что Фет изображает именно

реальный дуб, а не его отображения, сам он, однако, изображает именно

отображения. В чем же тут дело — изменился сам Блок? Да, он сильно

изменился к 1906 году, однако дело не только и не столько в этом.

Многократные обращения к темам природы в ранних стихах, да и самая любовь

к поэзии Фета как к «путеводной звезде» убеждают в том, что и в начале своего

пути Блок стремится к изображению «кроны дуба», а не «изменчивой тени»,

однако соотношение «природного» и «душевного» в его ранней поэзии

предстает совсем иным, чем в поэзии Фета.

Разгадка этой парадоксальной ситуации кроется, как кажется, в образах

людей, изображаемых Фетом и Блоком. Люди, изображаемые Фетом в

анализировавшихся выше стихах (а они чрезвычайно типичны для основной

линии творчества Фета), теснейшим образом слиты с изменчивой, трепещущей

жизнью природы, с логикой овладевшего ими чувства (тоже природного). Герои

настолько тесно слиты с «природным», что неразличимы их лица,

индивидуальности, да их и нет в стихе. Так, если в стихотворении «Мы

встретились вновь после долгой разлуки…» повторяющаяся во всех трех

строфах строка «И плакали, плакали мы» с необыкновенной силой передает

динамическую изменчивость человеческого душевного мира (плачут от

радости, плачут от горя, и снова плачут от особой радости, разрешающей

жизненные тяготы, от «катарсиса») и если эта же динамика чувства с железной

логикой вводит природную тему как реальную тему диалектики природы — то

она же, эта лейтмотивная тема, лишает героев их человеческих лиц. Герои

становятся знаками темы, но не индивидуально своеобразными людьми. В

стихотворении рассказывается о горе и радости, как таковых, но не о

злоключениях и радостях единичных, определенных лиц. С кем все это

происходило, каков «он» и какова «она» — этого мы не узнаем, да, по логике

фетовского замысла, мы и не можем, и не должны этого знать.

Точно такой же повтор «Как сердце мое разрывалось!..» в блоковском

стихотворении «Она молода и прекрасна была…» все время нагнетает одну и ту

же тему: непонимания «ею» — «его». Изменчивости самого чувства здесь нет и

в помине. Все усиливается и усиливается одно и то же чувство: скорби «его» от

отдаленности, отчужденности особой жизни «ее» от «его» жизни. Это

превращает природную тему в иллюстративную: «ее» холод вовсе не

обязательно сравнивать с «лебедем», да и «лебедь» тут, в общем, ни при чем. Но

и «она» и «он» абсолютно различимы. Они не слиты со своим чувством, ибо

оно совершенно разное у каждого из них. Оно не соединяет, а разъединяет их. У

каждого из них своя жизненная позиция; различие этих позиций все более

настойчиво утверждает повтор: «сердце разрывалось» именно от различия, от