трагических, «демонических» прорывов в смысл истории. Вместе с тем

апухтинская «музыка» толкуется и как нечто убаюкивающее, отстраняющее

противоречия и разрывы, хотя «трещины» истории, ее «демонический» хаос

уже налицо. «Апухтинское» хранит «старинную верность» безмятежно-ясным

отношениям, хотя их уже нет у нового поколения, у восьмидесятников:

«Молодая мать, тройки, разношерстые молодые люди — и кудластые студенты,

и молодые военные (милютинская закваска), апухтинское: вечера и ночи,

ребенок не замешан, спит в кроватке, чисто и тепло, а на улице — уютный,

толстый снег, шампанское для молодости еще беспечной, не “раздвоенной”,

ничем не отравленной, по-старинному веселой» (III, 464). Повторяю, дело в

данном случае совсем не в том, насколько верна или неверна сама по себе эта,

столь своеобразно выраженная историческая концепция; существенно то, что

большой художник в пору своей творческой зрелости ищет объяснения,

истолкования своих ранних художественных увлечений, видит их не случайный,

внутренне закономерный характер. Такой подход поэта обязывает в кажущейся

произвольности будто бы чисто стихотворных поисков видеть своего рода

духовную логику, связанную с особенностями эпохи, внутренний историзм в

структуре художественного образа. «Апухтинское» не дало Блоку реальных

решений в наметившемся художественном противоборстве с

«гармонизующими» концепциями Фета; но само обращение к Апухтину многое

объясняет в дальнейшем пути Блока, в его больших находках и драматических

художественных неудачах.

А. Н. Апухтин, как и А. А. Фет, пришел в 80-е годы с более ранними

литературными навыками, и многое в его своеобразном положении в поэзии

этой поры объясняется опять-таки наличием более широкого исторического

опыта по сравнению с теми поэтами, которые начинали свой путь в конце

70-х годов. Некоторые из благожелательно настроенных к его лирике

современников пытались даже связывать его творчество с поэзией 20 –

30-х годов XIX века: «“Но звук еще дрожит”. Звук пушкинской лиры, звук лиры

Лермонтова. Вся книжка Апухтина есть как бы отражение этого еще дрожащего

звука великой поэзии минувших дней»14. Такая оценка свидетельствует только о

характерном для определенных линий русской критики конца века

антиисторизме. Апухтин начинал свою поэтическую деятельность в совсем

иных исторических условиях — в эпоху Крымской войны и последовавшего

затем большого общественного кризиса второй половины 50-х годов;

назревавшая революционная ситуация наложила определенный отпечаток на

его раннее творчество. Вся же его лирика в целом явным образом связана с

поэтическим комплексом 40 – 50-х годов, притом художественный опыт этого

периода Апухтин получает уже в готовом виде, сам не участвуя в нахождении

его основных особенностей, как это было, скажем, с Фетом. В ходе

революционной ситуации 1859 – 1861 годов Апухтин, в противовес Фету, не

занимает реакционной позиции: напротив, он печатается в наиболее

радикальных изданиях эпохи: в «Современнике», в «Русском слове», в «Искре».

Нет оснований преувеличивать значение этого факта, но и игнорировать его не

стоит — это соотносится со специфическими качествами поэзии Апухтина и ее

особенной эволюцией.

Дело в том, что Апухтин в раннем своем творчестве пытается связать

интимно-лирические мотивы, столь характерные для его поэтической

индивидуальности в целом, с социальной темой («Петербургская ночь»,

«Песня», «Селенье» и т. д.). В плане непосредственно художественном

чрезвычайно характерно стремление молодого Апухтина включить в стих

14 Волынский А. Л. Поэт любви (1891 г.) — В кн.: Борьба за идеализм.

Критические статьи. СПб., 1900, с. 329.

материал и сюжетные мотивы типа «физиологического очерка» (наиболее резко

выражено такое стремление в вещах вроде «Шарманщика»), Важно опять-таки

стремление связать подобного рода изобразительность с лирическими

мотивами («Проселок»; напечатан впервые в «Современнике», включался

потом, среди очень немногочисленных ранних вещей, в основное собрание