характер, с одной стороны, и характер психологической эксцентрики,

нарушающей обычный тусклый колорит жизни, с другой стороны. Получается

совсем необычное лирическое «я» — с точки зрения поэзии 20 – 30-х годов,

например. Повествовательность и взвинченный психологизм превращают и

интимную лирику в цепь «рассказов в стихах», органически соседствующих с

«рассказами в стихах» в прямом виде. Именно на этом основании Апухтин

переходит в музыку. Если стихи Фета вызывали музыку музыкальным же,

мелодическим построением, то Апухтин привлекает композиторов совсем

иным, а именно — обостренной психологической темой, дающей возможность

музыкальных перетолкований, с одной стороны, и правдоподобными,

«узнаваемыми» бытовыми мотивировками — с другой стороны. Не случайно те

же «Ночи безумные» в интерпретации Чайковского и в непосредственной

форме цыганского романса ушли обратно в русскую жизнь, в русский быт.

Все это не столько соединяется в одно целое, «роман в стихах», сколько

дробится на цепь повествований. Получается как бы сборник рассказов в

стихах. И тут Апухтин оказывается не только продолжателем поэзии 40 –

50-х годов, но и современным поэтом, восьмидесятником. После рассмотрения

поэзии Апухтина становится вполне ясной нелепость трактовки А. Волынским

этой поэзии как хранительницы заветов эпохи Пушкина и Лермонтова.

Современная Апухтину критика недооценивала и вообще не видела в

подлинной исторической перспективе поэзию 40 – 50-х годов, поэтому и

подлинная генеалогия Апухтина была ей не видна. Однако линию связей

Апухтина с современностью она улавливала. Так, К. Арсеньев писал:

«Чрезвычайно интересны попытки г. Апухтина внести в поэзию

психологический анализ, нарисовать в нескольких строфах или на нескольких

страницах одно из тех сложных душевных состояний, над которыми с

особенною любовью останавливается современная беллетристика»15. Само это

наблюдение не развито сколько-нибудь полно; под поисками современной

беллетристики понимается, скорее всего, психологизм типа прозы М. Альбова

или К. Баранцевича (сам Апухтин в современной прозе ценил больше всего

Л. Н. Толстого и, вероятно, свои искания в стихе как-то соотносил с

аналитическим психологизмом Толстого). Наиболее любопытно в наблюдении

Арсеньева то, что оно может быть связано с общими его размышлениями о

сдвинувшихся в эту глухую пору отношениях между поэзией и прозой:

«Поэзия, если можно так выразиться, осаждена прозой в самых главных своих

позициях; демаркационная линия между ними стерта, нарушена в тысяче

пунктов»16. Однако объяснение этому явлению дается наивно-

формалистическое — оказывается, в русском стихе больше нечего делать после

Пушкина и Лермонтова, и найденная поэзией 20 – 30-х годов гладкость стиля (к

которой сводятся у К. Арсеньева достижения поэзии 20 – 30-х годов) теперь

овладевает прозой. Попутно дается пренебрежительная характеристика поэзии

40 – 50-х годов.

Исходя из всего сказанного, следует заключить, что молодому Блоку поэзия

Апухтина могла и должна была представляться противовесом к поэзии Фета в

некоторых важных, творчески существенных отношениях. Она могла, прежде

всего, оказать некоторую помощь в разработке лирических образов-характеров.

В поэзии Фета прямые и ясные отношения между «природным» и

«психологическим» были связаны с неиндивидуализированными,

общелирическими, если можно так выразиться, образами действующих лиц,

участников стихотворной сюжетной ситуации. В анализировавшихся выше

15 Арсеньев К. К. Русские поэты новейшего времени. А. Н. Апухтин. — В

кн.: Критические этюды по русской литературе Пб., 1888, т. 2, с. 137.

16 Там же, с. 96 – 97.

стихотворениях Фета лирический субъект представлен безличным

местоимением «мы». В этих любовных ситуациях нет, по существу, единичных

лиц. Ситуация, тема подчиняет себе возможное лирическое «я». Это вообще

характерно для Фета — дело не меняется даже там, где «я» и «ты» несколько

по-разному (или даже совсем по-разному) оценивают ситуацию, действуют в