В растерзанном сердце моем,

И падают светлые мысли,

Сожженные темным огнем…

Сама историческая перспектива, будущее, возможный подвиг готовятся у нас на

глазах, в человеческой душе, ищущей путей к слиянию своей судьбы с судьбой

народной и потому ведущей трудную борьбу с «игом ущербной луны» и в себе

самой. И опять-таки в противовес тому же Белому, поскольку все рождается и

становится тут же, в особых конкретных обстоятельствах (а в особой

конкретности, достоверности происходящего нет ни малейших сомнений: та же

«ущербная луна» не только «история», но и «пейзаж», да еще какой!), — то

побеждает не «темное», страшное и ущербное, но «светлое», «будущее»:

«Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!»

Вздымается конская грива…

За ветром взывают мечи…

Таков финал стихотворения — возможная победа «будущего» немыслима

без реальностей сегодняшней борьбы с «ущербным» и «страшным», и поэтому

жизнеутверждение носит высокий трагедийный характер.

Но тут возникает одна вполне своеобразная коллизия в читательском

восприятии. Не надо знать особых обстоятельств литературно-общественных

полемик, среди которых возникает и это стихотворение, и весь цикл «На поле

Куликовом», для того чтобы уловить в нем какие-то остроопределенные

современные ноты. А при несколько более конкретных представлениях об этой

литературно-общественной борьбе вокруг тем «народа» и «интеллигенции»,

вчитываясь в эти трагические строфы, повествующие о человеческой душе в ее

борьбе с темными, грозными, ущербными силами, все сгущающимися и все

более тяжко давящими как извне, так и изнутри, — становится все более и

более ясно, что «герой» стихотворения ближе всего к той категории

современных людей, которая в этих полемиках определялась словом

«интеллигенция». Так что же в таком случае получается? Неужели перед нами

модернизация истории, подстановка под исторические события далекого

исторического прошлого — дел, дней и человеческих судеб сегодняшнего дня?

Уж не является ли и впрямь все то, о чем со столь подлинной лирической

эмоциональностью говорится в блоковских стихах, «историческим

маскарадом»? Ответ на этот вопрос не должен быть прямолинейным,

однозначным, лобовым. В известном смысле слова перед нами, действительно,

стихи о современных людях и событиях, большой поэтический ответ на

вопросы современности. И в то же время это отнюдь не «исторический

маскарад», но нечто гораздо более сложное.

Быть может, с наибольшей определенностью в этом решающем для

творческого развития Блока цикле лирическое «я», от имени которого

повествуется в нем, представляет собой объективированный, выделенный из

лирического потока персонаж. Уже один тот факт, что изображается воин

Куликовской битвы — человек, отделенный от современности столетиями, —

без специальных пояснений или доказательств ясно свидетельствует о том, как

неправомерно или даже просто невозможно было бы отождествлять этот

персонаж с авторским «я». Но это в то же время и современное лирическое

«я» — ведь перед нами герой лирики, в самом точном смысле этого слова.

Мало можно назвать в поэзии того времени произведений, способных и по

сей день волновать читателя именно лирической, свойственной этому и только

этому жанру специфической эмоциональностью, как цикл «На поле

Куликовом». Это лирика — в самом прямом, ясном и точном смысле слова, и

ничто другое. Но это в то же время особенная, необычная лирика. Переживания

персонажа волнуют не меньше и не иначе, чем самые интимные, личностные

признания любого лирического «я» обычного стихотворения. Это именно «я»,

со всеми свойствами этого «я», без которого нет лирики. Но это в то же время

персонаж — воин Куликовской битвы, и его конкретность, определенность,

обычно присущие иным жанрам искусства, столь же от него неотъемлемы, как и

чисто лирические свойства. И вот тут-то и проявляется наиболее

примечательное качество этого особенного лирического «я». Всю свою глубину,

содержательность и одновременно — всю остроту лиризма, личностности это

«я» черпает из исторической перспективы, являющейся идейно-художественной