четкой идейно осмысленной исторической перспективы переводит очень

близкий замысел в тему «духовного бродяжества». В более узкопоэтическом

плане, скажем, соотношение между конкретной изобразительностью и

обобщающими элементами в произведениях Блока переходного периода часто

оказывалось дисгармоническим. Крайнюю дисгармоничность, преобладание

«отвлеченности» Станиславский объяснял в «Песне Судьбы» общей

кризисностью; в цикле «На поле Куликовом», в связи с предшествующими

находками Блока в этом плане, возникает высокая художественная норма этих

соотношений. Скажем, в первом, ключевом ко всему циклу стихотворении

первая строфа пейзажная:

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

Дело не в том, что у прежнего Блока не было пейзажей такой силы и точности;

они были, в ряде случаев они часто оказывались и органически

скрещивающимися, соотносящимися с душевной, психологической и

философско-обобщающей темой стихотворения — как, скажем, в

стихотворении «Твоя гроза меня умчала…». Но иногда конкретное

изображение — скажем, в «Плясках осенних» — подчинялось отвлеченной

схеме, и тогда терялась эмоциональная сила воздействия и даже сама

конкретность. Цитированная выше строфа напоминает «Осеннюю волю», там

подобный пейзаж раскрывал и душевную смуту «рассословленного»

трагического бродяги. Здесь он переходит в тему трагедийного единства

личного и общего, истории и современности; такая связь разных планов

стиха — конкретно-изобразительного и общего, «отвлеченного» — становится

отныне и общей нормой, главной линией в соотношениях конкретной

изобразительности и обобщающе-философских элементов в стихе Блока

вообще. Это норма на будущее развитие Блока, — однако именно в этом

переломном моменте в свете найденной нормы, выясняется также, что она была

и внутренней тенденцией, пробивавшейся сквозь иные тенденции в прошлом.

Все дело в том, что художественно осознанное трагедийное единство личного и

общего, современности и истории — новое мировоззренческое качество,

выявляющееся в итоге кризиса 1908 г.

В самом ключевом к циклу стихотворении соседство первой, пейзажной

строфы со второй, обобщающе-философской, выявляет соотношение

жизненной конкретности и «отвлеченности» как общую перспективу истории:

О Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь — стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

«Стрела татарской древней воли» — здесь поэзия раннего этапа русской

истории; так исторически «прикрепляется» «скудная глина желтого обрыва» —

это не Русь вообще, но древняя Русь; путь в ней «ясен», потому что обнаженно

просты отношения, это земные отношения «воли»; они просты и для «татар», и

для того, от чьего лица идет лирическое повествование. Поэтому так прям и

ясен стык: «О Русь моя! Жена моя!» Ясны отношения личного и общего.

По сей день продолжаются споры по поводу закономерности подобного

решения проблемы личного и общего. Свое неприятие лирической формулы

Блока «О Русь моя! Жена моя!» И. Сельвинский выразил так: «Меня… коробит

от того, что моя родина оказывается… женой Александра Александровича»166.

К. Чуковский совершенно резонно отводит такую критику: «Какого Александра

Александровича? При чем здесь Александр Александрович? Кто дал нам,

читателям, право отождествлять писательское “я” с житейской личностью

данного автора? При этаком критическом методе нетрудно объявить великого

поэта негодяем, так как в блоковской “Клеопатре” написано: “Я сам, позорный

и продажный…”»167.

В этом споре, разумеется, прав К. Чуковский: отождествлять «я»

художественного произведения с реальным жизненным «я» самого писателя не

следует никогда, поскольку в художественном произведении всегда

присутствует идейно-художественное обобщение, а не фотография внутреннего

мира самого писателя. В данном же конкретном случае такое отождествление