Нет никакого чуда в том, что Блоку удается желанное, но невыполнимое

для его предшественников: поэты-восьмидесятники или отстранялись от

«гражданственной» линии поэзии, или не в силах были слить ее с лиризмом. У

Блока сам «случай» единичной судьбы становится грандиозным историческим

обобщением потому, что в новую эпоху (первая русская революция) такие

возможности открываются перед искусством, — поисками их реализации и

занят Блок. «Случай», во всех его прозаических конкретных особенностях,

органически сливается в стихотворении «На железной дороге» с социальным,

социальное неотъемлемо от душевно-лирического, личное явно сплетается с

драматизмом истории. «Чудо» строфы, знаменитой не менее, чем все

стихотворение, в том, что социальное «звенит» невероятной силой лиризма:

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели.

В «зеленых вагонах» «поют и плачут» о том же, о чем «поет и плачет» судьба

героини: не только о социальном неравенстве и всех последствиях из него, но и,

прежде всего, о человеческом достоинстве, о горечи личной судьбы, о желании

индивидуального счастья и его невоплотимости в «страшном мире»

современности. Совсем по-другому, совсем иначе, потому что тут совсем

другой человек, — это ведь о том же, о чем рассказывается в стихотворении «В

ресторане». И тут и там человек самодеятелен, страстно активен. Нет никакой

обмолвки в финальной строфе, где о «любви» говорится в одном ряду с

«грязью» и «колесами», — героиня не пассивная жертва обстоятельств, но ее

жизненное поведение, ее мечтания, без которых для нее и жизнь не в жизнь,

становятся частью ее социальной судьбы:

Не подходите к ней с вопросами,

Вам все равно, а ей — довольно:

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена — все больно.

И только на основе этой содержательной особенности — «нераздельности и

неслиянности» личного и общего, ставших историей, — возможна

поразительная действенность конкретного, «бытового» наполнения,

отличающая стихотворение. Здесь уже во всяком случае никому не придет в

голову отрывать конкретный план вещи от трагического лиризма, а в самом

этом лиризме искать мистику. Попробуйте вынуть из стихотворения

«платформу, сад с кустами блеклыми», «бархат алый», на который «небрежно»

облокотился «гусар», скользнувший «улыбкой нежною» по героине, любую

другую конкретно-повествовательную деталь, — и посмотрите, что получится.

Дело тут не в конкретности, как таковой, не в предметных деталях самих по

себе — они могут появляться в художественном произведении любого типа, —

но именно в том, что без них немыслимо лирическое содержание, смысл

произведения, лица, в нем изображенные, их отношения и далее — оценка,

освещение их автором. Предметность содержательна здесь потому, что без нее

нет героини, ее «психологии», а вся суть вещи как раз в том, что «психология»,

самодеятельное поведение героини определяет все. В этом смысле другая,

«цыганская психология» имеет решающее значение для стихотворения «В

ресторане». Притом и разное осуществление «психологии» и конкретности тут

восходит к одному источнику. Выше говорилось о слиянии

«повествовательности» и «театральности» у зрелого Блока. «На железной

дороге» ближе к повествовательному началу, и поэтому здесь нужна

непосредственная, наглядная, зримая конкретность. Но и повествовательность

тут пронизана драматическими, динамическими, театральными элементами,

поэтому так ослепительно ярки детали. С другой стороны, осуществленное в

основном в театрально-динамической манере стихотворение «В ресторане»

таит в себе внутреннюю повествовательную конкретность, и оттого-то так

«пронзает» чувством внутренней правды описание банального, казалось бы,

случая. Говоря шире — зрелый Блок без такой конкретности (по-разному

осуществляемой) немыслим.

А если говорить еще шире, то именно поэтические искания Блока после

первой русской революции в этом плане имеют определяющее значение для