возникает, скажем, такая вещь, как «Разлука», с ее знаменательным

подзаголовком — «Прерывистые строки». Анненский хочет передать

«прерывистое дыхание» людей, вынужденных расставаться потому, что ими

владеет непреложный ход вещей, какая-то тягостная, непосильная для их

сломленных воль чудовищная предустановленность раз навсегда сложившихся

отношений, какая-то все опутавшая цепь не поддающихся распутыванию и раз

навсегда заведенных мелочных обстоятельств:

«Ну, прощай, до зимы,

Только не той, и не другой…

И не еще — после другой

Я ж, дорогой,

Ведь не свободная…»

— Знаю, что ты — в застенке… —

После она

Плакала тихо у стенки,

И стала бумажно-бледна…

В эту картину расставания, насыщенную множеством бытовых подробностей,

позволяющих узнать эпоху, социальную среду, тип людей, врезаются по-

особому, не стиховно, а как-то «прозаически», «романно» схваченные острые

психологические детали, вроде того, что «он» вдруг в этом смятении

улавливает, как на минуту меняет горе и делает другим, иначе выглядящим,

лицо, настолько знакомое, что как будто уже ничего нового в нем увидеть

невозможно:

Господи, я и не знал, до чего

Она некрасива…

Очевидно, не так сложно узнать во всем этом время, социальный круг,

действующих лиц и во многом — манеру авторской передачи, по-своему и,

вероятно, вполне сознательно перенесенные из «маленького романа» о людях

конца прошлого века — из «Дамы с собачкой». Поэтам-восьмидесятникам их

опыты использования достижений прозы в стихе чаще всего не удавались. Здесь

подобный опыт удался — и следует понять, почему удался.

Естественно, что такая возможность связана с общими качествами

художественного мировоззрения Анненского, с идейными, в широком смысле

слова, устремлениями поэта. В непосредственно художественном плане она

ведет к особенностям лирического «я», от лица которого говорит поэт. И тут

надо прежде всего отметить одну отнюдь не чисто личную и необыкновенно

важную особенность этого «я», резко отличающую его от лирического субъекта

декадентов и символистов всех толков — современников поэта. Дело в том, что

в самой структуре этого лирического субъекта всегда присутствует

нравственное начало. Если вспомнить старый в русской поэзии спор —

запальчивую, резкую полемику Фета со своими современниками (наиболее

резко этот спор выразился в столкновении Фета с революционными

демократами) о возможности нравственного элемента в лирике, — то тут любой

непредубежденный читатель, знающий изнутри лирику Анненского, скажет, что

Анненский отнюдь не на стороне Фета. Притом у Анненского это вопрос совсем

не тех или иных теоретических взглядов на стих, но вопрос структуры стиха,

его неотъемлемых свойств, — у Анненского без нравственного начала в стихе

рассыплется сам стих. Если изъять из лирического субъекта Анненского

«совесть», «память о другом человеке» — моральную ответственность человека

за человека, — то не будет и стиха Анненского: это не отдельная от всего

другого в стихе «тема», но нечто относящееся к основным качествам той души,

сквозь все приятия и переживания которой вообще существует стих

Анненского. Поэтому это вопрос не «надбавки» к стиху, но самой его структуры

или даже его «материи», самой его сути:

Весь я там в невозможном ответе,

Где миражные буквы маячут

Я люблю, когда в доме есть дети

И когда по ночам они плачут.

(«Тоска припоминания», цикл «Трилистник тоски»,

кн. «Кипарисовый ларец»)

Чисто личное, по-видимому, воспоминание о винах и причиненных кому-то

болях влечет за собой рассказ не только о неотвязности таких памятей, но и о

необходимости их для постоянного чувства человеческой ответственности за

чужую беду, щедро растущую в недобром мире. Этическое начало всегда

присутствует в стихе Анненского — какое бы сложное или даже болезненное

явление из жизни современной души в том или ином случае ни