трагически сложной общественной и художественной судьбы, надо было только

указать на то, что явно связывает Цветаеву с блоковской поэтической

традицией.

У самого Блока, как говорилось выше, выступали иногда иллюзии

216 Цветаева Марина. Два слова о театре. — В кн.: Конец. Казановы.

Драматический этюд. М., «Созвездие», 1922, с. 6.

«естественности», противостоящей общественным, социальным, историческим

качествам современного человека. Сила Блока-поэта в «Страшном мире» и

вообще в трагедийной концепции третьего тома состоит как раз в том, что он

находит соотношения между трагическим в душе человека и темным,

страшным в общественной жизни, не отделяет метафизически «естественное»

от исторического, но напротив, стремится постигнуть, как трудно различимо в

современных условиях то, что идет от устремлений человеческой «натуры», и

то, в чем выражается «страшный мир». Для Блока третьего тома

индивидуальность человека и общественные отношения «нераздельны», но они

и «неслиянны» — разные люди в «страшном мире» ведут себя очень по-

разному. Важно для Блока то, что «страшный мир» проникает в человеческую

душу:

Ты и сам иногда не поймешь,

Отчего так бывает порой,

Что собою ты к людям придешь,

А уйдешь от людей — не собой.

(«Есть игра: осторожно войти…», 1913,

раздел «Страшный мир»)

Это и есть, по Блоку, мера человеческой высоты или низости в условиях

«страшного мира»: каким человек выступает в своих отношениях с людьми.

«Натура» сама по себе не может всегда и при всех обстоятельствах

противопоставляться «общим» закономерностям жизни, как поэтически

представляла в своих стихах Цветаева; про натуру в этом же стихотворении

Блок говорит, что «слишком много есть в каждом из нас неизвестных играющих

сил». «Страшный мир» тем и страшен, что человек может выступать и часто

выступает именно в самых своих темных качествах:

А пока — в неизвестном живем

И не ведаем сил мы своих,

И, как дети, играя с огнем,

Обжигаем себя и других…

Индивидуальное и социальное Блок видит и в их единстве, и в их

разорванности — в большой общественной перспективе; и такое, казалось бы,

чисто индивидуальное чувство, как любовь, Блок рисует в подобных связях и

исторически обусловленных разрывах, в коллизиях личного и общего,

пронизывающих современные страсти. Получается в ряде случаев интонация

высокого гражданского пафоса, — напоминающие Некрасова и действительно с

ним связанные гневные стихи о проданной и униженной любви в конкретных

обстоятельствах современного города:

Красный штоф полинялых диванов,

Пропыленные кисти портьер…

В этой комнате, в звоне стаканов,

Купчик, шулер, студент, офицер…

(«Унижение», 1911, раздел «Страшный мир»)

Для Блока тут особенно существенно личное унижение, поругание

человеческого достоинства; вся ситуация развертывается на фоне огромного

желтого холодного заката, который образно представляет «мировое состояние»,

неразрывность и одновременно трагическую расщепленность личного и

общего, — «страшный мир» проник в душу героини:

Только губы с запекшейся кровью

На иконе твоей золотой

(Разве это мы звали любовью?)

Преломились безумной чертой…

Героиня выступает и как «икона», образ безмерного страдания, и как

закономерная, активная часть общих условий «страшного мира», как женщина,

вонзающая герою «в сердце — острый французский каблук».

Для Блока, создающего «вереницу душ», представляющих в своей

совокупности разные стороны, разные грани «страшного мира», важны тут

именно различные лирические характеры, и с огромным искусством он дает

разные повороты, разные последствия как будто бы однотипных ситуаций; если,

скажем, персонажи «Унижения» представали на фоне наглой, вызывающей,

безвкусной роскоши и одновременно — огромного «мирового» заката, то в