предшествующее ему накопление материальных». В следующей фразе

говорится о генезисе явления и о том, что скоро вопрос о генезисе, «как ему и

свойственно, выпадает, и первая формула остается, как догмат. Этот догмат

воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех

свойств души» (IX, 377). Проблема буржуазности трактуется здесь шире и

гибче, чем в тех случаях, о которых пока что шла речь. Однако специфический

поворот темы объясняет, откуда эта большая гибкость. Накопление ценностей

духовных тоже может стать буржуазностью; носитель духовных ценностей —

интеллигенция, следовательно, Блока занимает тут вопрос о месте

интеллигенции в революции. Большая широта подхода — в генезисе, однако

именно этот аспект отодвинут; акцентируются не противоречия исторического

плана (генезис), но современные их плоды, которые, по Блоку, «застывают в

догмат», т. е. в нечто подобное плакатной прямолинейности изображения

«буржуя» в «Двенадцати». Итог всего — «напряжение и обострение всех

свойств души», то есть все проблемы связываются с личностью; общий охват

истории ограничен коллизией «интеллигенции» и «народа». Принципиальная

новизна «Двенадцати» выступает тут еще резче; в «Двенадцати» втягиваются в

общую диалектику истории все «догматы»; «буржуй», стоящий на перекрестке

истории, страшен тут не только сам по себе, но еще и в более гибкой

исторической перспективе, в возможных его внутренних воздействиях на

простого человека. «Генезис» здесь не столько отодвигается, сколько входит во

многом в само действие; получается более широкая и гибкая диалектика

истории.

В свете этой более сложной, динамической исторической перспективы,

естественно, объемнее и динамичнее становится лирический по своему

художественному происхождению (из общей поэтической эволюции Блока)

характер простого человека, стоящий в центре «снежной вьюги». И высокая

трагическая страсть, им владеющая, и горькие последствия этой страсти

(преступление Петрухи), и не менее горькое раскаяние, и нахождение новых

духовных сил — все это становится составными элементами единого

исторического потока. Эпическая основа поэмы, став более сложной, усложняет

вместе с тем характер. Поэтому надо чрезвычайно осторожно подходить к

иногда достаточно ясно проступающим аналогиям из прежнего творчества

Блока. Собственная традиция и нечто глубоко новое столь органично и

нерасторжимо переплетаются в тексте гениальной поэмы, что сами аналогии

могут подчас не только прояснить какие-то существенные вещи, но и столь же

явно многое запутать. В прежней лирике Блока трагические противоречия

сознания «рассословленного», стоящего на «ветру истории» человека часто

находят себе выражение в театральных формах, сами же формы блоковского

театра существуют в несомненных связях с его лирикой. Но поскольку

«Двенадцать», согласно прямым признаниям автора, прежде всего связаны с его

лирикой, а сама эта лирика, и в особенности как раз те циклы 1907 и 1914 гг., на

которые указывает Блок, отличаются чрезвычайно отчетливой

«театрализацией», — вполне закономерно в поэме обнаруживаются аналогии с

блоковским театром.

Особенно примечательны аналогии с первым и наиболее остро ставящим

проблему трагического распада характера современного человека

драматическим опытом поэта — с «Балаганчиком». Современный критик

А. Е. Горелов, совершенно справедливо утверждая, что «в поэме “Двенадцать”

Блок заново решал волновавшие его проблемы»225, столь же резонно указывает

на несомненную аналогичность ряда важнейших ситуаций «Балаганчика» и

«Двенадцати». Такова прежде всего ситуация увода Коломбины Арлекином от

Мистиков и Пьеро, соответствующая измене Катьки с Ванькой, — сама же эта

измена трагически ломает судьбу Петрухи, как измена Коломбины в

«Балаганчике» в конечном счете обусловливала финальное одиночество Пьеро.

Проводится в общем верная аналогия между Пьеро и Петрухой; такая аналогия,

по-видимому, существовала в творческом сознании самого Блока.

«Балаганность» ранних драматических персонажей Блока, несомненно, не была