проповедником этой религии «третьего завета»: «И вот, что же есть

“Двенадцать”? — “Двенадцать” — не “стальной интеграл” и не Восток, не то и

не другое, а нечто третье, соединяющее и то и другое, нечто совсем новое»227.

Далее отсюда следовало утверждение «… революции жизни, сознания, плоти и

кости…» и возвещалась, в конечном счете, «… третья духовная революция,

которая и приведет к мистерии человеческих отношений»228. Заново возникал

227 Речь Андрея Белого на открытом заседании Вольфилы 28 августа

1921 г. — В кн.: Памяти Александра Блока. Пг., 1922, с. 25, 30.

228 Памяти Александра Блока, с. 30, 33.

идейный спор Белого и Блока после революции 1905 г., при этом Блоку

приписывалось то, с чем Блок реально, фактически, всю жизнь более или менее

осознанно боролся. Мнимые «друзья» Блока путем таких перетолкований его

творчества в духе теорий «синтеза» пытались приобщить его к своей

общественной позиции, к своим поползновениям создать «третью силу» в

борьбе эпохи, силу «синтетическую», соединяющую социальную революцию с

«революцией духа». Такого рода «синтетические» идеи, близкие к Белому,

проповедовались и приписывались также и Блоку, скажем, в предисловии,

предпосланном первому отдельному изданию «Двенадцати»: «… нет полного

освобождения ни в духовной, ни в социальной революции, а только в той и в

другой одновременно»229. Блоку приписывалось здесь стремление

«синтезировать» социальную революцию с «революцией духа», с

христианством; для этой цели использовалась блоковская поэма, и образ Христа

в ее концовке в частности. Следует понять, что подобного типа измышления

могут основываться только на непонимании идейного замысла поэмы,

реализованного в ее композиционном построении.

Сам Блок очень далек от такого рода сочиненных теорий «синтеза»

социальной революции с «революцией духа»; дело, разумеется, не только в том,

что ему чужда подобная, отдающая просто пошлостью, терминология, — весь

ход его трагедийной мысли совершенно иной. Любопытна следующая деталь: в

записи от 29 января 1918 г. о «страшном шуме, возрастающем во мне и вокруг»,

после фразы о Гоголе, устанавливающей эпическую основу поэмы, есть еще о

«шуме истории» такая фраза: «Штейнер его “регулирует”?» (IX, 387).

Сложность и противоречивость мысли Блока таковы, что подобные его фразы

едва ли поддаются однозначным толкованиям, однако несоответствие глагола

«регулировать» и всей фразы контексту тут столь велико, что вряд ли все это

можно прочесть иначе, как: несоизмеримость сопоставляемых вещей.

Огромный «шум времени» — и несостоятельные попытки его «регулировать».

Известно, что Блок не поддавался разговорам Белого о Штейнере; для Белого

же его встреча с антропософией, с штейнерианством, «с духовной наукой,

осветившей ему его былые идейные странствия»230, была органическим

продолжением соловьевства. Антропософское «регулирование» было для

Белого мировоззрением столь же серьезным, как и соловьевский «синтез».

Белый и в революционную эпоху продолжал производить искусственные

операции по производству «гармонии», «синтеза» и не постеснялся в таком же

роде стилизовать под себя и Блока этих лет. Примечательно, что Блок в

дневниковой записи от 20 апреля 1921 г. целиком воспроизвел статью П. Струве

о «Двенадцати», где его обвиняют в религиозном кощунстве, в цинизме, в

отсутствии цельного, синтетического, религиозно-гармонического взгляда на

жизнь. «Правда изображения в “Двенадцати” Блока религиозно не освобождена

229 Блок Александр. Двенадцать. Скифы. Пг., 1918, с. 7.

230 Белый Андрей. Предисловие к сборнику «Звезда». — В кн.:

Стихотворения. Берлин — Петербург — Москва, изд. З. И. Гржебина, 1923,

с. 409.

от цинизма или кощунства восприятия. Отсюда то естественное отталкивающее

впечатление, которое на многих производят “Двенадцать”»231. На общем фоне

дневниковой записи, где присутствует эта оценка и где также изложены и

другие оценки, враждебные общественной позиции Блока революционных лет,