В состав конвоя вошла группа Карпова - восемь человек. Накануне операции Степан Григорьевич собрал их на конспиративной квартире у Растригиных. Покашливая, он медленно расхаживал по комнатке и, словно думая вслух, говорил притихшим конвоирам:

– Расчет, товарищи, такой. Конечно, бегство Сучкова насторожило немцев. Ни одно гражданское лицо в госпиталь не допускается. Об этом доносят и наши разведчики. Это одна сторона ситуации. С другой стороны, немцы уверены, что второй раз мы туда не сунемся, тем более, что после побега Сучкова прошла всего неделя. Такой дерзости они не ожидают. Кроме того, нами получены сведения, что в гестапо был разговор о переводе раненых в лагерь для военнопленных.

В комнате возник сдержанный шумок. Все стали обсуждать предстоящую операцию. Островерхов перебил:

– Только не зарываться, товарищи. Держитесь смело. Раненым не подавайте никакого намека, что вы свои. Обращение должно быть грубое, враждебное. До самого сборного пункта держите оружие наизготовку. Но и в брани сдерживайтесь, чтобы не спровоцировать раненых. Вы сами понимаете, с каким настроением они будут идти, не зная куда и зачем... Больше отмалчивайтесь.

– Да-а. Порученьице, - сокрушенно мотнул головой Петр Вдовиченко.

– Это не фискала ликвидировать, - добавил Арсентий Стаценко.
– Тут актерами надо быть.

– Пожалуй, верно: актерами, - подтвердил Островерхов.
– Но спектакль, товарищи, смертельно опасный... Не забывайте, что в критический момент вас поддержит группа прикрытия. Она будет поблизости и наготове. Ну вот, кажется, все. Желаю удачи, товарищи.

Было второе апреля. Но приход весны в Новороссийске еще не чувствовался. Дул порывистый холодный ветер. От него трудно было укрыться. Немец, несший вахту на крыльце госпитали, ежился и никак не мог согреться. Он поворачивался во все стороны, стараясь укрыться от яростного ветра, потом отошел в угол веранды и замотал голову грязным полотенцем, оставив одни глаза. Его одолевала дремота, и он не противился ей. Неожиданно из косой сетки дождя перед ним возник рослый фельдфебель в, форме полевой жандармерии, что-то прокричал сквозь грохот ветра и по-хозяйски открыл дверь в госпиталь. Часовой лениво подумал, что надо бы проверить документы у фельдфебеля, но, покосившись во двор, увидел группу мокрых съежившихся жандармов, успокоился: фельдфебель пришел с командой.

...Григорий Сечиокно стоял, вытянувшись, перед главным врачом госпиталя, пока тот, пристроив на носу пенсне, читал приказ, подписанный господином Гофманом.

– Так-так, - наконец оторвался он от бумаги и откинулся в кресле, с сожалением оглядывая стол, уставленный аппетитными, блюдами. Главврач только собрался пообедать и уже пропустил пару рюмочек водки, нагоняя аппетит, когда явился этот фельдфебель. И надо же, чтобы начальник госпиталя как раз в это время, отправился в комендатуру. Правда, главврач слышал, как шеф кричал кому-то по телефону, что ему надоело возиться с этими ранеными русскими, что он отказывается отвечать за них и что если они кому-то нужны, то пусть их заберут. Но...это же шеф! А впрочем, что тут рискованного? Приказ есть. Шеф только обрадует- ся.

– На Тамань?

– Так точно, господин главврач!

Сечиокно отвечал по-немецки четко заученными фразами. Его произношение не раз проверяла Аза.

Главврачу не терпелось приняться за жареного цыпленка с замысловатым гарниром. Он шумно глотнул слюну, приподнявшись, придвинул кресло к столу, уселся поплотнее и, уже не поднимая глаз на Сечиокно, махнул рукой:

– Хорошо. Идите. Я распоряжусь. Распишитесь в получении.

Начальник конвоя щелкнул каблуками, лихо повернулся кругом и вышел. Через четверть часа мрачный эсэсовец в халате санитара молча вытолкал из дверей всех раненых моряков, перечисленных в списке, сунул начальнику конвоя бумажку и авторучку и, получив его подпись, захлопнул дверь.

Раненые жались друг к другу, стискивая в середине своей группы самых слабых товарищей, у которых не хватало сил держаться на костылях. Все они подчинялись каким-то незаметным командам, исходящим от боцмана. Разбитый гестаповцами после побега Сучкова, с изуродованным лицом, боцман каким-то чудом сохранял энергию, и его твердый взгляд действовал на товарищей, как приказ. Моряки почти не разговаривали, только их глаза и лица светились такой ненавистью и презрением к жандармам-конвоирам, что Сечиокно чуть было не нарушил приказ Островерхова ни в коем случае не раскрывать себя. Он приказал раненым построиться, а конвойным - окружить пленников. Отойдя в сторону, скомандовал, перекрывая рев норд-оста:

– Шагом марш!

И процессия выползла за ворота госпиталя. Матросы шли, поддерживая друг друга, опираясь на костыли и плечи товарищей. Боцман, перекинувшись несколькими словами с черноволосым крепышом с перебинтованной головой и грудью, отстал и пристроился замыкающим.

Сечиокно шагал молча, изредка поглядывая на боцмана строгим взглядом. Шли пустынными переулками, петляя, обходя оживленные улицы. Время от времени начальник конвоя поторапливал:

– А ну, побыстрее. Не на прогулку вышли...

Боцман задиристо огрызался:

– А ты не торопи, холуй. Нам помирать не к спеху. Что, железный крест не терпится получить? Гляди, как бы деревянный не схлопотал раньше.

– Не разговаривать!
– прикрикнул Григорий, а у самого ныло сердце.

Норд-ост толкал в бок, хлестал по лицам, норовил свалить на землю с трудом державшихся на ногах матросов. Но те шли и шли, сжав зубы, устремив куда-то вперед остановившиеся, полные муки глаза. Только скрипели и стучали костыли и шлепали по холодной мокрой мостовой босые посиневшие ноги.