Заметив, как побледнела Аза, поспешил добавить:

– Да ты не беспокойся. Мы его в запретной зоне. Так что жители не пострадают, их же там нет. А тело в развалины затащили, щебенкой присыпали. Полный порядочек.

И подмигнул Борису. А тот и расцвел. Ох, Борис!.. Хотя бы скорей отец... Ночью и сегодня весь день разбирала бумаги из планшета. Какой-то приказ, обязательно надо отцу показать. Кажется, намечается массовый угон жителей в Германию.

...Все это в томительном и тревожном одиночестве пережила и передумала Аза и теперь несказанно обрадовалась подругам.

– Что это вы такие нарядные? Ну, прямо на бал.

– А мы на бал и готовимся, - засмеялась Майя.
– Аллее официрен будут танцирен!

– Не трещи, - прервала Майю Нила.
– Бал у немцев будет в железнодорожном клубе. По случаю рождества. Сделать бы там мышеловку. Прихлопнуть разом.

– Хорошо бы.
– Аза задумалась.
– "Аллее официрен будут танцирен".

С грустью оглядела девушек.

– Ты чего?
– насторожилась Нила.

– Трудно вам, девочки.
– Аза смотрела на Нилу и Майю.
– Я бы не смогла так.

Нила строго возразила:

– Смогла бы. Так нужно... Сегодня была со светским визитом у этого офицера по особым поручениям... Будем, говорит, конфеты кушать, и подошел к буфету. Отвела я глаза, вижу: на столе какой-то список. Поднялась я, вроде за альбомом потянулась, а сама в список заглядываю. Читаю фамилии. Ну, а вид у меня, наверное, такой был, что немец сразу подошел, глянул на меня, на список и смеется:

– Партизанен!
– говорит.
– Арест. Пах-пах! Капут!

Потом он сел напротив меня и говорит:

– Пугаться не следует. Вас никто не тронет.

Взял со стола список, погрозил мне пальцем, сам смеется. Посмотрел на часы и говорит, что ему пора... Род занятий своих маскирует. Из списка я десять фамилий запомнила. Как вышла от него, сразу кинулась записать хоть на чем-нибудь. Пока стала записывать - семь вспомнила, а остальные, хоть убей, забыла.

Нила достала откуда-то из-за пояса лоскут бумажки, протянула Азе.

– Держи. Передашь Степану Григорьевичу. Остальных постараюсь вспомнить.

– У меня тоже сведения для Степана Григорьевича. Передай ему. От Ганса, ну этого генеральского адъютанта, узнала, что будет облава на улице Новобазарной, третий дом от церкви... Немец и говорит, чтобы я по этой улице не ходила... Так сказать, боится за меня, - Майя грустно улыбнулась.
– Людей надо предупредить.

Аза порывисто обняла Нилу и Майю.

– Умницы вы мои, отчаянные. И папа очень хвалит вас... Вот только...
– она запнулась на полуслове, не стала говорить, что тревожится за отца. Зачем их еще расстраивать? И своих тревог полно. Вздохнув, закончила:

– Вот только Борьки нет. Насчет партизанской квартиры - надо немедленно сообщить.

– Что же делать?
– Майя на миг задумалась.

– Только не вздумай сама туда идти, - остановила ее Аза.

– Нет, нет... Я Петьке Растригину скажу, а он все знает.

Аза молча обдумывала. Она знала Татьяну Федоровну Растригину - та нередко бывает у отца. Она связная.

– Ну, что ж. Попробуй, Маечка.

К вечеру сестры ушли. Они не заметили, как чуть отодвинулся угол занавески в соседнем окне и как Бабкин пристально глядел им в след, пока они не скрылись за углом.

Норд-ост

Шел декабрь. Обычный для этих дней морозец в 5-7 градусов при норд-остах зверел. Холод был почти невыносимым.

Закутанный, как кукла, часовой окоченело прижимал к груди автомат и, приткнувшись в уголке под крыльцом комендатуры, тихонько напевал мотив какой-то песни. Он настороженно поглядывал на вход в комендатуру, боясь прозевать начальство, и опять возвращался к своим мыслям. Ну, на кой черт ему, Кольке Жирухину, бравому и пронырливому парню, умевшему по службе ладить со всеми, - а работал он писарем в пароходстве, - зачем ему надо было лезть в эту немецкую комендатуру? А все она, стерва, Валька. Если б тогда, в сентябре, не напился у нее и не заночевал - все было бы по-другому. А теперь записался в "краснопогонники". Хуже чем фашист. Жирухин зло выругался. Он вспомнил, как грузил людей в душегубку, а потом вытаскивал оттуда трупы. Вспомнил и расправу у кирпичного завода. Жирухина опять преследовала картина расстрела военнопленных в Цемесской долине - их там было 500 человек - в ушах звучат выстрелы, крики, стопы, проклятия. И красная от крови вода в противотанковом рву, и высокая фигура эсэсовца Николауса, бегавшего с парабеллумом вдоль рва, хватавшего окровавленными руками головы еще шевелящихся и барахтающихся людей и стрелявшего в изможденные, обезображенные лица казненных. Жирухин судорожно сжался. И тут уже другая картина - расстрел коммунистов. Пожилой седоусый рабочий, обнаженный до пояса, стоящий по колени в грязной воде траншеи, его требовательный голос:

"Что ж ты стоишь? Стреляй, фашист!"... И трупик ребенка, приколотый фашистским штыком к груди матери... Жирухин прыгнул и побежал, но что-то вернуло его назад, и он заметался вокруг крыльца. Ему было страшно. Он боялся этих видений, боялся расплаты. Среди "краснопогонников" ползли слухи: на Стандарте убили полицая, в Мефодиевке повесили другого. Где эти люди, которые им мстят? Добраться бы до них... На смену страху приходит дикая злоба. Проклятый сопляк дал адрес партизанской квартиры возле церкви. Пошли и напоролись на засаду. Пятерых дружков похоронили, а партизан так и не взяли. И этот, Кукоба, из Абрау-Дюрсо. Ну, думали, есть ниточка - размотается клубок. Ни черта; Уже на что Михель зверюга, а так ничего и не вытянул, Жирухин вспомнил, как стоял Кукоба с петлей на шее, смотрел страшными, побелевшими глазами и глухо мычал открытым черным ртом, из которого перед казнью гестаповцы вырвали язык...