Это была двойная жизнь. В свободное от работы темное время суток я оставался молодым хулиганом и раздолбаем, каким до этого и являлся, но с девяти и до семнадцати ноль-ноль я превращался в правильного, культурного и дисципли­нированного работника.

Однажды, холодным зимним вечером, к нам в подвал, где мы выпивали, пели под гитару и колошматили боксерскую грушу, спустился наряд милиции. Скрыться никто не сумел. Нас выстроили вдоль стены и стали записывать наши дан­ные: фамилия-имя, адрес и место работы. Ничего крими­нального мы не совершали, поэтому говорили правду. Я ска­зал:

– Курилко Леонид. Проспект Науки двадцать четыре, кор­пус два, квартира девяносто четыре. Работаю организатором культмассовых мероприятий в школе-гимназии номер пять­десят девять.

Милиционер ухмыльнулся.

– Так это ты здесь все организовал?

Меня не уволили. Мне предложили написать заявление, после того как я избил одиннадцатиклассника. Просто со­рвался. Из-за мелочи.

В моей жизни все так.

Умный человек сказал:

– На пути к восхождению ты делаешь умышленный шаг в сторону и катишься вниз.

Итак, спустя три месяца после устройства мне пришлось уйти. Три месяца. Так долго я больше нигде не задерживался.

Я бездельничал месяцев шесть. И устроился грузчиком в продуктовый магазин. Из трех грузчиков я был единствен­ным не пьющим. До поры.

Директор - Маслов Иван Николаевич - был нервным и глухим. Поэтому все время кричал. Орал, даже когда нахо­дился в состоянии удовлетворенности.

Вбегает, глаза навыкате, остатки волос - дыбом.

– Леничка! Приехала машина с яйцами!

Я сохранял хладнокровие. Я был спокоен и тих, как по­койник.

– Ты слышишь?
– орал он.
– Машина с яйцами!

Я поднимался с чувством собственного превосходства:

– Иван Николаевич, машина с яйцами - это уже автомо­биль.

Он орал постоянно. Даже сообщая о такой интимной по­дробности, как посещение уборной.

Мне всего тридцать два. Но я успел сменить с дюжину разных профессий. Я был сапожником и проводником. Коче­гаром и санитаром. Работал на стройке и даже торговал нар­котиками. От успешной карьеры наркоторговца меня спас преждевременный арест и условный срок. Арестуй меня чу­точку позже, и пришлось бы сесть года на три. Я охранял какой-то склад, и он сгорел. Я работал санитаром... и люди умирали... Я занимался автоугоном, хотя до сих пор толком не умею водить машину. (Мы работали в паре с Кролем. На мне лежа­ла главная задача - открыть машину и завести. Одни авто­мобили я открывал с помощью металлической линейки, дру­гие - обыкновенными ножницами.)

Я подрабатывал «грушей» в спортивном комплексе «Вым­пел», что на Ушинского. Там в 1998 году знаменитый Буден-ко открыл боксерскую секцию для своих бойцов. А по вторни­кам и четвергам он тренировал любителей из класса обеспе­ченных бизнесменов новой формации. Нас было четверо. Че­тыре «груши». В конце тренировки каждый из нас должен был выходить с желающим на ринг. Задача - продержаться всего один раунд. Три минуты тебя колошматил какой-то бу­гай, но отвечать ты не смел. Ты мог уходить, угибаться, нырять, отклоняться, входить в клинч... но только ни в коем случае не бить самому. Это помогало им почувствовать уве­ренность в себе. Они должны были овладеть ведением актив­ного боя. (Я вам скажу, три минуты это очень долго, когда те­бя бьют.) Но иногда Буденко отводил кого-то в сторону и го­ворил:

– Сегодня будешь стоять против Назгулаева. Когда он ра­зойдется - где-то в середине раунда, нанесешь ему удар пра­вой. Да пожестче. Это научит его никогда не терять бдитель­ности.

Мы обожали эти моменты. Такое наслаждение врезать то­му, кто уверен в своей неприкосновенности. От души.

Платил Буденко щедро. Но и было за что. Боксерский шлем, если что, от сотрясения мозга не спасал.

Летом 99-го Буденко был застрелен у подъезда своего до­ма. Накрылся наш заработок...

Чем бы я ни занимался, это не могло продлиться больше месяца-двух.

Работу я менял, но мое отношение к труду оставалось не­изменным. Делать я ничего не хотел.

И вот теперь я зарабатываю в среднем полторы тысячи долларов в месяц.

Но разве я работаю?Что такое актерское мастерство? Баловство.

У меня мама начала пить, когда мне было двенадцать. Напиваясь, она заставляла звонить отцу:

– Скажи, что мы в нем не нуждаемся, - науськивала она.
–

И спроси: «А душа у тебя не болит, папа? Ведь я твой сын и расту без тебя!»

Я набирал номер (недобирая одной цифры) и говорил в пустую трубку. Я говорил! Я вещал и слушал! Я возражал и спорил! И отвечал воображаемому собеседнику-папе! Ох, как я его стыдил. И защищал мать. А затем, положив трубку, ус­покаивал маму:

– Он сказал, что любит тебя. Но сейчас не может с нами жить. Он сказал, что приедет в октябре. Ему самому тяжело. Он очень любит нас. Он очень любит тебя, мама.

Мог ли я сфальшивить? Ни в одном звуке! Ни одной бук­вой! Я верил в то, что говорил. Чтобы верила она. И доволь­ная - дай бог - ложилась наконец спать.