что высокое и высокопарное— это разные вещи.

Какое синее небо и золотая трава, какие высокопарные хочется крикнуть

слова!

Подумать только, что это заявляет не кто иной, как Булат Окуджава, который

владеет в своих песнях целой палитрой интонации — от самой возвышенной до самой

разговорно-жанровой.

Я понимаю, что стремление к высокопарности — это реакция на разухабистую

фельетонность, на нарочитую приниженность языка. Но все-таки зачем переходить с

осиновых котурнов даже на хрустальные?

Поэзия — это чувство земли босой ногой. Любая

*

243

нарочитость — как умышленная заземленность, так и умышленная высокопарность

— всегда ограничивает художника.

Ахмадулина долго вырабатывала свой стиль. Но стиль не должен быть суммой раз и

навсегда выработанных приемов.

В книге «Уроки музыки», являющейся серьезным шагом вперед по сравнению со

«Струной», все-таки слишком много именно уроков музыки, повторяемости гамм, а не

самой музыки.

Иногда слишком устаешь от бесконечных «о!».

«О мотороллер розового цвета...», «О, мне бы его уверенность на миг...», «О боль,

ты — мудрость...», «О, всех простить — вот облегченье», «О, опрометчивость моя...» и

т. д.

Я думаю, что победы Ахмадулиной не там, где она красиво манерничает:

Что было с ним, сорвавшим жалюзи? То ль сильный дух велел искать исхода, то ль

слабость щитовидной железы выпрашивала горьких лакомств йода? —

не там, где она причитает «О, Марина, моряна, моря...», не там, где она опьяняется

«законченностью и пустотой мертвого круга», а там, где прорывается из высокопар-

ности в подлинно высокое, «всем утомленьем вклеившись в матрац, как зуб в десну,

как дерево в суглинок».

«О!», ставшее приемом, может оказаться для поэта тем заколдованным меловым

кругом, за пределы которого трудно вырваться.

Изящная игра самыми красивыми камешками все-таки несравнима с той задачей,

когда мы, неизящно надрываясь, подымаем не слишком красивые, но зато тяжелые

камни.

Конечно, женские руки более хрупки, чем мужские. Но я надеюсь, что силы

Ахмадулиной придает тот «любви и печали порыв центробежный», который приведет

ее от мучительных блужданий в «возвышающем обмане» к не менее мучительным, но

более важным поискам возвышающей истины.

1970

МАЛЕНЬКИХ ИСКУССТВ НЕ СУЩЕСТВУЕТ

Р

а ождение нового поэта всегда мучительно, но в одних случаях эти муки остаются

вне поля зрения читателей, как бы за сценой, а в других случаях читатели являются

невольными свидетелями этих мук во всей их обнаженной незащищенности.

В пятидесятых годах в Ленинграде жил-был юный поэт, почти не печатавшийся,

вокруг буйной чуприны которого светился горделивый нимб собственной «не-

признанности». Надо заметить, что «непечатаемость» иногда создает завышенное

представление о некоторых поэтах и первые публикации порой безжалостно развеи-

вают фосфоресцирующую туманность легенд. С этим поэтом, которого звали Глеб

Горбовский, меня познакомил Гранин, предупредив: «В нем много наносного, но

поверь мне — это настоящий поэт...» После мягкого предупреждения о «наносном» я

уже был готов к тому, что увижу некоего монстра, но Горбовский оказался очень

милым, даже застенчивым — до определенного момента. Потом из него, что

называется, поперли стихи— неостановимым потоком, причем глаза утратили

выражение человеческое, а приобрели сверхчеловеческое, что во мне всегда

порождает сомнение в подлинности таланта. Горбовский, несмотря на довольно позд-

нее время, потащил нас к какому-то памятнику и продолжал читать, аффектированно

жестикулируя и как бы кого-то ниспровергая, хотя смысл стихов совершенно не

совпадал с витийственно-пророческим видом. В юном

128

Горбовском была заметна опасная привычка выглядеть гением, которой, к

сожалению, помогают устояться «теплые» компании, весьма охочие до застольного

псевдомеценатства. В стихах и в самом чтении Горбовского чувствовалась сила потока,

но этот поток вместе с отдельными хорошими строчками тащил лавину мусора, совер-

шенно не замечаемого автором. Когда мы остались одни, я сказал об этом Гранину, ибо