как к средству правды. Эта правда выражена у Горбовского не воздушно-элегическими

категориями, а резко, по-мужски:

И все-таки в пекло, и все-таки в гущу! Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь! Я буду

стрелять, если в выстреле сущность. С улыбкой умру за Советскую Русь. В одном

догадаюсь, в другом — рпзберусь. Я вырос на солнце, на трупах, на каше. И так же, как

век, человечен и страшен.

Нашей поэзии сейчас не хватает мужского духа -— слишком многие пишут как-то

субтильно, женственно. Но если женственность хороша у женщин, то у мужчин это

духовная бесполость.

Горбовский — из блокадных ленинградских детей, многие из которых могут, если

живы, подписаться под такими вот строчками:

Война меня кормила из помойки, пороешься — и что-нибудь найдешь, как

серенькая мышка-землеройка, как некогда пронырливый Гаврош. Зелененький сухарик,

корка сыра, консервных банок терпкий аромат. В штанах колени, вставленные в дыры,

как стоп-сигналы красные горят...

248

Может быть, именно благодаря знанию цены каждой корки у Горбовского такая

неистребимая жажда жизни:

Продлите мне командировку из ничего — на белый свет! Я встретил божию

коровку, я натолкнулся на рассвет.

Эта жажда иногда доходит до детского, растерянно-вопрошающего изумления:

Разворошить, как муравейник, весь мир загадок и задач... Который камень

откровенней? Когда казнит себя палач? Кому любимая дороже, себе ли, мужу или мне?

А крокодилы ходят лежа, поди узнай — по чьей вине? Когда возникло все живое и

неживое — почему? И почему родится двойня, а ты и я — по одному?

Мало кто в нашей поэзии сейчас, после искрометно-плотского павловасильевского

ощущения мира, так умеет наслаждаться живописью жизни, ее пахнущей, дышащей,

звучащей фактурой, как Горбовский. Вот начало из стихотворения «Хозяин»:

Весь день сражался: рыл картошку, солил грибы, колол дрова, ругал беременную

кошку, хотя она была вдова, снимал антоновку, как яйца, боялся оземь расшибить, и

внука (вовремя являйся!) успел за чуб потеребить...

Или:

И два молочных крепыша (загар»— топленой корочкой) под стол ходили не спеша,

как селезни — на корточках. Стояла яркая гармонь, как памятник, на кружеве. Упавший

нюхала лимон собачка с тихим ужасом.

130

Но это плотское ощущение мира не переходит Горбовского в бездумную

умиленность земными благами, в торжествующий над духом физиологизм. У него нет

распространенной ныне болезни — обезболивания стиха. Горбовский наделен даром

сказать совсем простые, но так и задевающие душу строчки: «Постучите мне в окно

кто-нибудь из Ленинграда!» Он не ищет «к людям на безлюдье неразделенную

любовь». В безлюдье для него нет любви, и пустая квартира, кем-то покинутая, его

гнетет, когда он замечает на паркете кем-то забытый гривенник, «маленький и

страшный». Он любит рабочего человека, но не элитарно-снисходительной любовью, а

как свое второе «я»: «Вошел, пропахший мокрым лесом, грибами, плесенью, смолой.

Глаза под кепочным навесом всем говорили: «Я не злой». Горбовский любит и детей, и

старух — как будто сама жизнь, помогая его стихам, «ревниво держит их в пределах

начала жизни и конца». Вот замечательное стихотворение:

Здравствуй, бабушка-старушка, голова твоя в снегу. Ты уже почти игрушка — это я

тебе не лгу. Точно камушек на камне, ты сидишь на валуне. Отгадать тебя — куда мне,

осознать тебя — не мне. Ноги воткнуты, как палки, в землю-матушку черну. Мне

совсем тебя не жалко, грустно-тихую, одну. Мне еще валиться с неба, попадать под

поезда, а тебе — кусочек хлеба, и отпрянула беда. Помашу тебе рукою, серый камушек

в пыли... Вот ведь чудо-то какое вырастает из земли.

Великолепно написано примыкающее к этому стихотворение «Я тихий карлик из

дупла...», мудрое стихотворение «Капля», ставящее прорыв первой капли в бездождье

выше «стаи» воды, хорош отрывок из поэмы «Циркачка», плотный, мускулистый, чем-

то напоминающий «Столбцы» Заболоцкого. Несмотря на то, что жаж