Слова делали сальто-мортале, перепрыгивали с трапеции на трапецию, балансировали

на слабо натянутой проволоке, давали друг другу звонкие, но не опасные пощечины. В

своих лучших экспериментальных стихах, не рядящихся в тогу риторики, Кирсанов

добился удивительного мастерства.

Но было бы крупной ошибкой зачислить Кирсанова только в благородный, но

несколько опереточный орден рыцарей формы. В цирковой, зрелищной Ниагаре Кир-

санова всегда бился тоненький, беззащитный родник истинного лиризма. Вспомним его

ранние стихи:

Скоро в снег побегут

струйки, \ скоро будут поля в хлебе. Не хочу я синицу в руки, а хочу журавля в

небе.

Или:

На паре крыл

(и мне бы! и мне бы!)

корабль отплыл

в открытое небо.

Л тень видна

на рыжей равнине,

а крик винта,

как скрип журавлиный.

65

120

А в небе есть и гавань и флаги, и штиль и плеск, и архипелаги. Счастливый путь,

спокойного неба! Когда-нибудь и мне бы, и мне бы...

Этот родник лиризма с небывалой силой вырвался наружу из-под камней риторики,

взорванных болью в «Твоей поэме»:

Не будет больше лет тебе!.. Как руки милые тонки! Как мало их в моих руках!

Из всей фронтовой работы Кирсанова самым важным мне представляется

замечательное стихотворение «Долг» — о том, как стих-акробат вместо осыпанного

блестками трико надел серую шинель Фомы Смыслова и пошел защищать Родину:

Война не вмещается в оду, и многое в ней не для книг. Я верю, что нужен народу

души откровенный дневник. Но это дается не сразу — душа ли еще не строга? — и

часто в газетную фразу уходит живая строка. Куда ты уходишь? Куда ты? Тебя я с

дороги верну. Строка отвечает:

— В солдаты. — Душа говорит: — На войну... Писать — или с полною дрожью,

какую ты вытерпел сам, когда ковылял бездорожьем по белорусским лесам!.. Пускай

эту личную лиру я сам оброню на пути. Я буду к далекому миру с раёшной винтовкой

ползти.

Кирсанов почувствовал, что в данном случае, по афористическому выражению

Луконина, «стихотворению форма нужна простая, как на красноармейце».

Однако и после войны поэзия Кирсанова продолжала

66

развиваться по трем направлениям. Линия игры, эксперимента со словом:

В глазах ваших, карих

и серых, есть Новой Желандни берег, вы всходите поступью

скорой на Вообразильскне горы.

Стихи риторического характера:

Не удастся вам,

асы Трумэна,

вашннг-тоннами мир бомбить!

И, наконец, иногда прерывающаяся, но снова возникающая линия лирического

родинка. К поэту приходило понимание того, что цирк может удивить, но не спасти» а

риторика не может ни удивить, ни спасти.

Человек стоял и плакал,

комкая конверт.

В сто ступенек эскалатор

вез его наверх...

Может, именно ему-то

лирика нужна.

Скорой помощью, в минуту,

подоспеть должна...

И поправит, и поставит

ногу на порог.

И подняться в жизнь

за .(вит

лестничками строк.

В поэмах «Вершина», «Семь дней недели» лирическая струя звучала все сильнее и

сильнее. Появились прекрасные стихи «Карусель», «Танцуют лыжники», любовный

цикл и, наконец, книга «Зеркала», которую я считаю лучшей книгой Кирсанова. Книга

эта разбивает распространенное предубеждение о том, что поэт окончательно

складывается в юности, а в возрасте за шестьдесят в лучшем случае способен лишь

повторяться. Истинный поэт, если даже свои лучшие стихи он напи-cri.i давным-давно,

всегда сохраняет возможность неожиданного качественного рывка. Возможность рывка

зависит не от физического возраста поэта, а от состояния мускулов души. Книга

Кирсанова «Зеркала» радует

123

тем, что прозрачный родник лиризма победил каскады риторики. Вспоминаются

строки Пушкина:

Так исчезают заблужденья

С измученной души моей,

И возникают в ней виденья i

Первоначальных, чистых

дней.

В книге «Зеркала» остаточные явления словесного цирка выглядят уже

архаичными:

Боль — божество божеств, ему, качаясь, болишься, держась за болову, шепча