болитвы...

Если бы вся книга была написана на этом уровне, то, по словам самого Кирсанова,

это походило бы на след былого блеска уже остывшей звезды.

Какая неприятность! Как бренно бытие! Раскроем Звездный Атлас и вычеркнем се!

Но звезда засияла по-новому, не бенгальским огнем, а теплым, человеческим.

Внезапное осознание того, что жизнь не бесконечна, или заставляет человека жалко

суетиться, хватаясь за все псрвопопавшиеся соломинки, пли освобождает от суеты,

приводит к самоочищению. Понятие смерти, кажущееся в юности абстракцией, вдруг

оборачивается реальностью, и становится .страшно, что после тебя останутся лишь

твои маски, а не твое истинное лицо. Поэт живет, отражаясь в тысячах зеркал: в чьих-

то глазах, в окнах домов и трамваев, в надраенных трубах траурных оркестров, в

столовых ножах на банкетах, но был ли он сам зеркалом мира и нелицеприятным зер-

калом самого себя? Или он был похож на зеркало в комнате смеха, где отраженное им

уродство выглядело как красота, а трагическое лицо эпохи — как гогочущая рожа

скомороха? Или он был декоративной тканью, наброшенной на зеркало?

И с зеркалами так бывает... (Как бы свидетель

не возник!)

124

Их где-то,

может,

разбивают, чтоб правду выкрошить из них?

II появляется горькая, мужественная нота трезвого понимания собственной

долголетней боязни быть зерка* ЛОМ эпохи и самого себя:

Я же знаю, что вижу и лгу сам себе и что все непохоже! А вот шоры сорвать

не могу,

так срослись с моей *

собственной кожей.

Поэт горько улыбается:

Я бродячий фокусник...

II признается, раскрывая секреты иллюзиона:

У меня в руках никакого голубя, никаких монет — только пальцы голые, между

ними — / нет

пи ковра, ни веера, ни глотков огня... Только мысль —

чтоб верила публика — в меня!

Опасно, если сам фокусник уже перестает отличать реальности от создаваемых им

самим иллюзий. Ощущение этой опасности явственно звучит в великолепном

стихотворении «Цветок»:

О бьющихся на окнах

бабочках подумал я — что разобьются, но долетят и сядут набожно на голубую розу

блюдца.

И. далее — уже прямо о такой поэзии, которая ставит иллюзии выше реалий:

Она уверена воистину с таинственностью чисто

женской,

68

что только там —

цветок единственный, способный подарить блаженство.

Поэт предупреждает, чем этот самообман кончается:

Храня бесстрастие свое, цветок печатный

безучастен к ее обманчивому счастью, к блаженству ложному ее.

Дни, отданные «ложному блаженству», как бесплотные птицы «никударики»,

выпархивают из рук и бесследно тают, обращаясь в ничто:

Время тянется и тянется, люди смерти не хотят, с тихим смехом:

— Навсегданьица! — никударики летят...

Никударики,

куда же вы? Мне за вами? В облака? Усмехаются:

— Пока живи, пока есть еще «пока».

Искусство — это попытка победить смерть, исчезновение. Но смерть — жестокая

реальность, и с реальностью нельзя сражаться иллюзорным веером, иллюзорными

глотками огня. И на смену атрибутам фокусника спасительно приходят реалии бытия,

реалии чувств:

Хоть бы эту зиму выжить, пережить хотя бы год, под наркозом, что ли,

выждать

свист и вой непогод...

И в саду, который за год выше вырос опять, у куста, еще без ягод, постоять,

подышать.

А когда замрут навеки оба бьющихся виска, пусть положат мне на веки два

смородинных листка.

126

Стихотворение «Отец» потрясает своей обнаженностью:

Мне снилось,

что я мой отец, что я вошел ко мне

в палату,

принес судок

домашних щец, лимон и плитку шоколаду.

Жалел меня,

н круглый час внушал мне мужество и бодрость, и оказалось, что у нас теперь один

и тот же

возраст.

Он — я

в моих ногах стоял, ворча о методах леченья, хотя уже —

что он, что я, утратило свое значенье.

Самый красивый печатный цветок на фарфоровом блюдце не может так тронуть,