жизни Пушкина ослепительностью своего современника, все же дополнили его, входя

со светильниками в такие потайные уголки души, куда пушкинское солнце не проника-

ло. Маяковский прекрасно чувствовал стихию города, но плохо знал деревню, о чем

сам искренне сожалел. «Сидят папаши, каждый хнтр, землю попашет, попишет стихи»

— конечно же ничего общего не имели с деревенской реальностью. Есенин,

пугавшийся города, терявшийся перед наступлением индустрии, как бы восполнял в то

же время Маяковского своим уникальным чувством природы, чувством деревни и вины

перед ней. Пастернак, не обладавший внутренней взаимосвязью ни с индустрией, ни с

деревней, дополнял и Маяковского, и Есенина в сфере улавливания

неуловимостей. Будь в то время только Маяковский, или только Есенин, или только

Пастернак — сколькое бы осталось невоплощен-иым! Поэзия, как природа,

взаимодополнима и в случае недостаточности гармонии в одном лице восполняет его

75

II 111 м и лицами. После Есенина новую, сильно изменившуюся деревню, где

бывшие есенинские «розовые кони» уже от рождения были колхозными, лучше все-

III воплотили поэмы Твардовского «Страна Муравия», «Дом у дороги» и, конечно,

«Василий Теркин», которую, несмотря на фронтовую тематику, я тоже отношу к теме

Крестьянства. Василий Теркин — это не солдат-профес-«попал, а пахарь, волею

исторических судеб поднявшийся на защиту Отечества, с одной пашни перешедший На

другую — кровавую пашню войны, воспринимающий воину не как сусально-

романтический подвиг, а как тяжкую ратную работу, которой не вынести без лукавой,

мудрой шутки. Стих Твардовского был в лучшем случае традиционен, но все-таки

иногда несколько скован, и новая плеяда поэтов, возникшая на гребне исторических

событий шестидесятых годов, безусловно, расширила возможности русского стиха,

однако заметно отойдя в сторону от деревни, за редкими исключениями. Стихи

большинства поэтов этой плеяды стали глобальнее, более свободными формально и

внутренне, но иногда утрачивалось священное ощущение зависимости от хлеба

насущного и от тех, кто этот хлеб создает в муках. Деревня или вспоминалась

ретроспективно: «Детство, а что я знаю? Ты подскажи мне тихо. Знаю, что на Алтае

было село Косиха» (Р. Рождественский), или походя замечалась, как некое гротесковое

дополнение к пейзажу: «Колхозник у дороги разлегся на траве сатиром козлоногим,

босой и в галифе» (А. Вознесенский), или вообще не упоминалась, как в стихах у Б.

Ахмаду-линой. Конечно, можно возразить: «Единственное, что написала Ахматова о

деревне,— это: «И осуждающие взоры спокойных загорелых баб». Тем не менее Ахма-

това прекрасный поэт. Все это так, и незачем, да и невозможно сделать Роберта

Рождественского Кольцовым, Вознесенского — Есениным, а Беллу Ахмадули-IIу _

Твардовским. Однако страна, где более тридцати процентов населения занимаются

крестьянским трудом, не может позволить себе роскошь изымания темы крестьянской

души из своей литературы, хотя и нельзя сводить всю литературу только к этой теме.

После многих по достоинству канувших в Лету «пейзанских» потемкинских фильмов,

романов и стихов о деревне, слава богу, появилась настоящая хорошая сельская проза:

143

начало ее возрождения положил именно поэт — Александр Яшин, за что ему

вечная память. Солоухин надписал прекрасную книгу «Владимирские проселки».

Затем появились такие имена, как В. Шукшин, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев, В.

Распутин, С. Залыгин и многие другие. В поэзии что-то провисало, чего-то не хватало,

несмотря на значительные достижения в области, так сказать, «модернизации

производства». Поэзия уже даже заговорила об угрозе «роботизации», и, возможно,

пророчески, по проблема живого колоса оставалась как бы за сценой, с которой

читаются стихи. Необходимо было восполнение новым поэтическим именем, и поэзия