помогла сама себе, выдохнув стихи Николая Рубцова.

Впервые я увидел его лет пятнадцать тому назад в редакции «Юности», куда он

принес свои стихи, которые мы сразу напечатали. «Я весь в мазуте и в тавоте, зато

работаю в тралфлоте». Был он худенький, весь встопорщенный, готовый немедля

защищаться от ожидавших обид, в потертом бушлатике, с шеей, обмотанной шарфом,

за что его и прозывали «Шарфик». Показал он и другие стихи, к сожалению до сих пор

не напечатанные и, возможно, затерявшиеся. Это были стихи о разбитном, нагловатом

радиокорреспонденте, приехавшем в деревню и сующем микрофон в рот усталому,

наработавшемуся пахарю. Запомнились кричащие, наполненные болью строки: «Тянут

слово, тянут слово, тянут слово из мужика!» Поразили меня тогда и стихи «Добрый

Филя»: «Мир такой справедливый, даже нечего крыть... Филя, что молчаливый? А об

чем говорить?»

Признание к Рубцову пришло не сразу. Характер у него был нелегкий — он как

будто весь состоял из острых углов, и многие были недовольны этим характером.

Рубцов не умел казаться хорошим человеком — он им был. Разве может плохой

человек написать такие нежные строки:

В горнице моей светло — это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, молча

принесет воды.

Или:

Но однажды я вспомню про клюкву, Про любовь твою в сером краю,

144

И пошлю вам чудесную куклу, Как последнюю сказку свою, Чтобы девочка, куклу

качая. Никогда не сидела одна: «Мама, мамочка! Кукла какая — И мигает, и плачет

она».

В своем морячестве Рубцов не потерял чувства род-НОЙ вологодской земли, она,

эта земля, жила и дышала на его груди внутри невидимой ладанки. Он не утратил это

чувство и оказавшись в другом, не менее трудном — то обманчиво легкозыбистом, то

укачивающем до кишок навыворот — сложном мире большого города, где так просто

разбиться о скалы, если хоть на миг выпустить штурвал из рук. «Звезда родных полей»

светила ему сквозь все неоновые рекламы. Но приобщение к городу не только ложные

маяки неоновых реклам, это и пристань культуры, к которой запоздало, но именно

поэтому так жадно рвался Рубцов. У него нигде не найдешь так называемых

«городоненавистнических» стихов, которыми иногда щеголяют стихотворцы, изоб-

ражающие из себя защитников «устоев» Руси. Лишь иногда у Рубцова вырывалось, как

вздох:

Ах, город село таранит! Ах, что-то пойдет на слом! Меня все терзают грани меж

городом и селом.

Некоторые молодые, стремящиеся подражать Есенину, а сейчас и Рубцову, с

безосновательной высокомерностью, свойственной недостаточно духовно грамотным

людям, пытаясь «выдать» так называемые стихи «от аемли», искусственно

отворачиваются от достижений Жак и отечественной, так и мировой культуры, чтобы

им «ничто не мешало». Насколько мне известно, куль-fry Р а еще никому не помешала.

Есенин вовсе не был таким необразованным человеком, как это приписывали ему

сомнительные легенды. Насколько я помню Рубцова, он читал больше, чем, может

быть, все его подража-ic.iii вместе взятые. Он старался наверстать упущенное п не все

успел, но сама тяга к культуре уже есть культура души. Кстати, когда я недавно

разговаривал со гноим земляком Валентином Распутиным, он несколько нгожиданно

для меня сказал, что один из его самых лю-

Евг. Евтушенко

145

бимых писателей — Фолкнер. А, собственно, что тут неожиданного? Почему

Фолкнер не может помочь писателю, пишущему о сибирской деревне? Ведь помогали

же Толстой и Достоевский стольким американским писателям, да и самому Фолкнеру.

Это тоже входит в закон взаимодополнения. Подражатели Рубцова поверхностно

усваивают только его щемящую элегическую интонацию, но Рубцов был человеком,

как я уже говорил, с характером, а сильный характер выше любой ограниченности — в

том числе и элегической. Он умел и грохнуть кулаком, и пошутить:

Стукну по карману — не звенит. Стукну по другому — не слыхать. Если только

буду знаменит, То поеду в Ялту отдыхать.