просмоленной дратвой, так яростно и осторожно колдовало шило в кривых и тяжелых,

но одновременно прекрасных и легких пальцах, что это и было поэтическим свойством

души мастера, побеждавшим обстоятельства — т. е. преображавшим

действительность, представшую перед ним в виде развалившейся обуви. Через много

лет, прочитав в одной из статей Симона Чиковани: «Сфера поэзии — это по-, корение

действительности вдохновением, создание новой поэтической действительности», я

подумал о том, сколь решительно это определение, включающее в сферу поэзии не

только расположение слов столбиками, но и

70

любой труд — даже труд этого сапожника, неизгладимо вбившего себя в мою

память своим веселым, знающим, изобретательным молотком. Добавлю к тому, что

этот сапожник никогда не оскорблял людей, обращавшихся к нему даже с самыми

безнадежными просьбами, а старался спасти то, что было поручено ему, и, если это

удавалось, улыбался той счастливой, гордой улыбкой, С какой, быть может, когда-то

Пушкин говорил себе: «Ли да Пушкин! Ай да молодец!» Симон Чиковани, как

истинный моцартианец по складу характера, понимал поэзию не как надмирное

жреческое помавание воздетыми к небу холеными руками, отчужденными от земли, по

как нечто, что больше литературы, что рассыпано Не по страницам, а по самой земле.

Окажись с ним рядом в духане Самадло или еще где-нибудь какой-нибудь современный

Сальери (а ведь оказывались, напорное, и не раз!), то Симон наверняка бы, полуслушая

высокопарные изречения Сальери о священном смысле искусства, заслушался бы не

этими ядовито-мудрыми словами, а немудрящей песенкой шарманки, как Моцарт

когда-то уличной скрипкой, или молотком грузинского сапожника, родного брата моего

зи-м и некого.

Такие люди, как Симон Чиковани, рождаются поэтами вне зависимости от

профессии. Если бы Симон никогда не писал стихов, а был крестьянином, он понимал

бы язык трав и мычание коров; если бы он был учителем, он знал бы, как без ложной

нравоучительности направить детей, стоящих на зловеще-прекрасном распутье жизни,

в сторону добра и справедливости; если бы он был врачом, он бы старался спасти всех

приходящих к нему с болезнями, так, как будто все они были его самые близкие

родственники; если бы он был священником, он бы складывал свою проповедь из

множества исповедей, услышанных им, а не из религиозных догм, и эта проповедь

звучала бы для слушателей как будто высказываемая ими самими, а не откуда-то из

декорированного религией неба. А если бы так случилось, что жизнь загнала бы его в

подлестничную мастерскую и дала бы ему в руки только сапожное шило и дратву, он и

сапожником был бы прекрасным, ибо и В этом он бы нашел поэзию служения людям.

Но судь

131

дость никогда не переходила в национальную узость. В этом была его высокая

интеллигентность. Он был интеллигентен настолько, что никогда не подчеркивал свою

интеллигентность. Ему был свойствен в общении демократический дух, который и

служит всегда признаком внутреннего аристократизма. Представить Чикова-iiii

подхалимничающим перед так называемыми сильными мира сего или, наоборот,

попирающим слабых мира сего было невозможно. Он сохранял достоинство с силь-

ными и братское отношение к слабым.

Собственно, эти качества всегда служат моральными опорами любого большого

человека, большого поэта.

Дома, равного по гостеприимству дому Чиковани.где реял добрый дух незабвенной

Марнки, я не встречал. Здесь редко звучали пышные тосты, и хотя здесь и пили, но

лишь мешая струю вина с мудростью беседы. Сюда можно было прийти с любой

бедой, зная, что тебя не будут жалеть с показной участливостью, а помогут тебе не

столько расспросами, сколько взглядами, сколько самим воздухом участия. Поэзия

Чиковани похожа на его собственный дом — она остается открытой для всех, кто

нуждается в этом благословенном воздухе участия, воздухе поэзии человеческих

взаимоотношений.

О задаче поэзии Симон Чиковани сказал так: «Поэзия всегда является чудесным