результатом непростой, напряженно-драматической встречи поэта с миром, искрой,

высеченной при их столкновении, независимо от того, гармония это или конфликт

связывает поэта с миром. Лишь равнодушные неспособны высечь эту искру, т. е.

неспособны к зачатию стиха».

Когда Симон Чиковани стал слепнуть, он переносил это с необыкновенным

мужеством, старался подшучивать над тем, что он плохо видит. Но до конца жизни он

обладал тем зрением сердца, которое всегда позволяло ему видеть сальную ухмылку

подлеца и честное, открытое лицо друга, и он никогда не утрачивал ощущения разницы

между первым и вторым, как это иногда бывает с некоторыми людьми, слепнущими во

зрении.

Поэзия — это воплощение лучших человеческих качеств поэта, и сама поэзия

Симона Чиковани — это

71

iMi.iii лучший памятник ему. Поэзия — лучший памят-шк потому, что она

бессмертно дышит, видит, слышит, Предает, улыбается. Чиковани мыслил и страдал, но

градал он не только своими страданиями, а, по выра-Кению Луговского,

«страданиями своих друзей». Поэ-ому так много его друзей страдают сегодня от того,

чго II 0 нет с нами.

974

БЛАГОРОДСТВО ОДНОЛЮБА

е

w дням поздно начавшим печататься, совсем не знаменитым поэтом были написаны

замечательные строчки:

И молча умирают однолюбы

на подступах к бульварному кольцу.

Эти строчки не были случайны ни для творчества этого поэта, ни для всей его

жизни. Он всю жизнь был однолюбом и умер тоже молча и тоже на подступах. Имя

этого поэта — Николай Тарасов. Те, кто знали его, до сих пор не могут освоиться с

мыслью об его отсутствии в жизни. Ценность некоторых людей как бы заявляется их

присутствием, ценность таких людей, как Тарасов, запоздало понимается нами через

их отсутствие.

Тарасов начал писать в ранней юности, перед войной. Уже тогда попадались

обещающие поэтические «находки»: «Вам положить на легкие ладони четыре за-

мирающих строки». Но Тарасов не рвался к профессионализации как поэт,—

возможно, это объясняется тем, что его любовь к поэзии других была настолько велика,

всеобъемлюща. Это качество он сохранил на всю жизнь. В предвоенную пору гремели

талантливые молодые поэты — или его ровесники, или ненамного старше Тарасова:

Кульчицкий, Коган, Копштейн, Майоров. Тарасов ходил на их выступления в

студенческие аудитории, отбивая себе ладони в аплодисментах и, возможно, говоря сам

себе: «Нет, я так не смогу». Мог ли он тогда догадаться, что все зги кумиры московской

молодежи

13G

и такие его друзья, как Борис Смоленский, Борис Леб-с кий, погибнут, так и не

воплотясь, как обещалось?

Впрочем, в стихах этих совсем еще юных поэтов Гфезжило предчувствие: «Уже

опять в туманах сизых составы тайные идут, и коммунизм опять так близок, как в

девятнадцатом году» (М. Кульчицкий). Война или убивала, или выковывала поэтов. На

смену погибшим пришли Гудзенко, Луконин, Межиров, многие другие, стараясь

выполнить обещанное убитыми. С Тарасовым получилось иначе — война

сформировала его кяк чело-иска, но не как поэта. Жизнь пошла по журналистской

колее — сначала фронтовая газета, потом, после войны, «Водный транспорт», затем

«Советский спорт». Стихи почти не писались. Но они оставались сохраненной в

чистоте большой любовью на всю жизнь, и этой люб-ми Тарасов никогда не изменял.

Он любил журналистскую работу, дымный, горячечный воздух редакционной спешки,

мокрые гранки, выскакивание из-под валика ротационки новорожденных номеров.

Любил спорт, с увлечением г..,сал и о коньках, и о лыжах, и о легкой атлетике.

Особенно хорошо разбирался в шахматах, неплохо играл в них. Но все-таки он был

однолюбом, преданным поэзии, потому что все другие его увлечения были несравнимы

с дарованной от рождения прч-нязанностью к ней. Есть поэты, которые, когда им п.

пишется, начинают ненавидеть поэзию вне самих себя. Такие люди вечно брюзжат на

других, радуются чужим неудачам и сводят на нет разъедающей кислотой зависти