– Ну что ты… Свини… я не знаю ее… и никогда не слышал про такую… и не видел… и не осязал… и не обонял… и… и… - органы чувств, которыми можно был бы познакомиться с таинственной дамой, кончились[16], и Кириан прибег к последнему средству убеждения, ощущая себя отчего-то последним предателем: - Да это вовсе не мой тип! Ты – гораздо красивее! И умнее! И обаятельнее!

Горвенол, с интересом прислушивавшийся к разговору, разочарованно откинулся на спинку стула, но зато приказчица утерла слезы и с азартом, достойным лучшего применения, взялась за сладкую перемену блюд.

Кириан тихо застонал и разлепил глаза на щелочки.

Было утро, и был чужой потолок, чужое окно, занавешенное чужой портьерой, настолько богатой и вычурной, что ей бы подошло не персональное окно, а персональная комната. А еще был чужой плед и чужая кровать.

Конечно, всё из вышеперечисленного с ним случалось и раньше, хоть и гораздо реже, чем ему иногда хотелось бы, но на этот раз ощущение чуждости превышало все пределы, мыслимые и немыслимые похмельным мозгом, точно вместе с кроватью, окном и пледом чужим оказалось и его тело, а сам он в нем – незваным гостем.

Но что самое обидное, стоналось менестрелю не с похмелья, хотя во время вчерашнего обеда, плавно перетекшего в ужин, выпито было немало. Стоналось ему от нахлынувших мутной волной воспоминаний.

Сначала, вроде бы, всё шло если не замечательно, то просто хорошо: воркующая Свинильда под рукой, музыканты, наяривающие его последнее творение, придворные, не слишком явно воротящие нос от свежеиспеченного рыцаря, поддержка Горвенола, улыбки Конначты, мягкий алкогольный туман, погружающий в приятные грезы распотешенного самолюбия и так внезапно сбывшегося желания… Потом же, словно кто-то высоко сидящий и далеко глядящий вдруг решил, что позитива на сегодня достаточно, всё пошло наперекосяк: сначала потихоньку, исподволь, но чем дальше – тем перекосяк становился всё более перекошенным, и события, как снежный ком, катились под уклон, набирая инерцию и вес. Но самым главным для барда было то, что в середине этого кома, беззвучно кричавший и тщетно пытавшийся выбраться, застрял он.

Началось всё с того, что Конначта и принц ушли, оставив дворян пировать в свое удовольствие. Продолжилось доброхотами, мгновенно пожелавшими обмыть его новый титул, замок, дом, невесту – всё вместе, а потом по отдельности. Далее была его попытка выйти на середину зала и спеть, закончившаяся почти всеобщим осуждением: развлекать народ – не баронское дело, не срамись перед челядью. Те же, кто считал, что барон барону рознь и что от сэра Рифмоплета не убудет, если он выйдет и забацает что-нибудь веселенькое, принялись возражать.

Как доказала современная наука, там, где в одном объеме перемешивается много алкоголя и дворян, разногласия умножаются прямо пропорционально сумме того и другого в абсолютных значениях с гарантированным превышением критической массы. Для тех же, кто в математике Белого Света не силен, можно пояснить, что согласно этой теории перепалка хмельных рыцарей очень скоро перешла в потасовку, расширявшуюся и затягивавшую всё новых участников. И как это бывает в подобных мероприятиях, многие из них уже не помнили, с чего всё началось, а просто упоенно мутузили друг друга кулаками, окороками и стульями. Потом так же внезапно, как началось, всё успокоилось, и тут же выяснилось, что виновник торжества сидит под столом, закрывши голову руками, вместе с музыкантами и женщинами. «Из балалайки меча не выкуешь» - было самым мягким, что он услышал в свой адрес, и если бы униженная и разъяренная Свинильда не утащила его прочь, его познание себя в этот вечер, подозревал менестрель, могло достичь невероятных глубин.

Впрочем, радовался он рано: оказавшись в новом доме и отохав свое, Свини принялась за него. Она критически обошла вокруг растерянно мигающего барда и вынесла приговор: «Волосы перекрасить в черный цвет и завить, купить сапоги на высоких каблуках или платформе и сесть на диету. Летом – чаще бывать на солнце, чтобы приобрети благородную смуглость. И жалко, что с носом и глазами нельзя ничего поделать… Хотя если найти хорошего колдуна-визажиста… И мне до потолка этой комнаты, что у тебя сгорающий тип кожи! Если ты барон, так и выгляди по-баронски!».

Но и это было еще не всё: вспомнив, что если Кириан уже барон, то она-то еще не баронесса, веселая вдова решила упрочить позиции, не теряя времени. И первым, что она увидела, стянув рубаху с нареченного – сплетение старых и новых царапин у него на плечах. После этого на щеках поэта завелась их новая коллекция, а ее счастливый обладатель был отправлен спать на канапе в кабинет без дальнейшего разоблачения.

От попыток определить, что из случившегося вчера было катастрофичным, а что просто ужасным, Кириана отвлекло ощущение пристального взгляда, ввинчивающегося ему в затылок. Моментально перебрав всех, кто бы мог на него здесь смотреть, он приподнял голову, извернулся, поморгал, разгоняя похмельный туман… и встретился глазами с чопорным седым стариком в синей ливрее без герба.

– Ты к-кто? – припоминая – и оказываясь перед непроницаемой стеной похмелья, бард нахмурился.

– Дворецкий, сэр Кириан.

– Х-ха… Меня тоже К-кирианом зовут… А п-почему ты сэр? Если ты с-сэр… А-а-а, чтоб тебя сиххё взяли!.. – спохватился поэт. – Тысячи извинений. Сэр. Да. Это я. А тебя тогда как звать?

– Фелан, сэр. Рад видеть вас хозяином этого дома. Я знавал вашего деда, когда мы были мальчишками.

Кириан мысленно присвистнул.

– И что ты хотел, Фелан?

– Присутствовать при утреннем туалете барона.