— В смысле, уволили?

— Угу. Точно так…

— За что?

— Темная история, — морщится ветеран. — Всплыл неприглядный факт. Выяснилось, что его младший брат, то есть, мой родной дядька, числившийся пропавшим без вести с начала войны, попал в плен. Хуже того, перешел на сторону фрицев и служил полицаем…

— И что?!

— Ну ты даешь! При Сталине за такое сажали. Родственников предателей, я имею в виду. Даром, что братья не виделись много лет. У них была большая разница в возрасте. В сорок первом мой старик получил майора. А дядьке едва стукнуло восемнадцать. Его сразу в армию загребли…

— У вас с отцом тоже была большая разница в возрасте? — спрашиваю я.

— Приличная, — кивает Афганец совсем уж мрачно. — Я поздний ребенок, чего уж там. Сильно избалованный в результате, как говорил мой Старик. Он, понятно, винил в этом маман. Он был гораздо старше ее…

У ветерана такое расстроенное лицо, что у меня сжимается сердце.

— Мне очень жаль, что у вас с отцом не сложилось…

Ветеран пристально смотрит на меня, потом кивает.

— Поверь, мне тоже. Да, пожалуй, мне следовало сделать поправку на ветер. Войти в его положение, в конце концов, он ведь, по-своему, желал мне добра. Но, согласись, в молодости чрезвычайно сложно войти в чье-то положение, кроме собственного. Да уж, наломали мы с ним дров… — губы Афганца трогает слабая улыбка. — Припоминаешь, отец, как ты за Сталина пить отказался, а я не стал настаивать? Так вот что я тебе скажу. Я ведь, как и ты, было время, красноперых упырей не жаловал. Со Стариком как-то сцепился из-за них. Он мне на пятнадцатилетие, прикинь, подарил радиоприемник с коротковолновым диапазоном, ему, видать, и в страшном сне не приходило на ум, что я стану слушать радио «Свобода» про диссидентов, которых эти твари гноили в психушках ГБ. Кого сейчас каким-то приемником удивишь, а для меня он был, как натуральная форточка на свободу. И вот, сижу я как-то, слушаю «Красное колесо», тут в комнату вламывается Старик, и сразу в крик. Ах ты ж, мать-перемать. Он, понятно, с порога все понял. Там у дикторов, как нарочно, был такой противный акцент, глухой бы понял, это не «Маяк». Короче, давай мы друг у друга дергать приемник. Он мне кричит, пригрел на груди змею, я ему про долбанных в сраку сталинистов. Чуть до рук не дошло, мать вмешалась, втиснулась между нами, а то бы поубивали друг друга… — Афганец продолжает улыбаться, но в глазах — тоска.

Пока он говорит, вспоминаю старую спидолу рижского радиозавода, единственную вещь, что имел при себе мой предыдущий сосед — Старик. Если не считать газеты, которую он не прихватил с собой, покидая Госпиталь. Словно это послание изначально предназначалось мне.

Мои мысли уносятся дальше, и я думаю горькой логике жизни, превратившей юного вольнодумца, которого тошнило от тоталитарной системы, в горького пропойцу, мечтающего о кровавой сталинской диктатуре, как о панацее для нашей слитой в офшоры страны. Смотрю на Афганца с минуту, вращая эту мысль так и сяк, отставляю в сторону и спрашиваю:

— А как ваш отец отнесся к тому, что вас отправили в Афганистан?

Ветеран пожимает плечами:

— Этого я тебе не скажу. Наверное, он полагал, что мне надлежит выполнить интернациональный долг. Не уверен, впрочем, что он знал, в чем именно заключается этот долбанный долг на практике. Он ведь был ортодокс, и, как правоверный коммуняка, черпал правду из проверенных источников истины вроде одноименной газеты, а что там писали об Афгане, можешь представить сам. Так что…

— А Оля?

Солдат опускает седую голову.

— Она плакала. А что она еще могла? Мы с ней успели расписаться, всей нашей гребанной родне назло. Мои предки, как я тебе уже доложил, встретили ее появление в штыки. Старик даже не поленился, съездил к Ольке домой, провел с моей будущей тещей разъяснительную беседу на предмет того, отчего нам надлежит немедленно разбежаться. Ну и, понятное дело, преуспел, ломать, не строить. Впрочем, семена ненависти легли в благодатную почву. Олькина мама шарахнулась от меня, как от чумного, когда малая пригласила меня домой, представить будущим родственникам, так сказать…

— Почему?! Что ее смутило? — спрашиваю я и обращаюсь в слух.

— Да хрен поймешь… — отвечает солдат уклончиво.

— И все же, — настаиваю я. Он недовольно кривится, но все же уступает.

— С тестем у меня не возникло никаких проблем, по крайней мере, с ходу, — роняет солдат. — Он даже пришелся мне по душе, нормальный мужик, работяга. А вот с тещей вышла неувязочка. Стоило ей узреть мою рожу, как бедная баба, побелев, повалилась с копыт. Честное слово, как привидение увидала. Дело было у Ольки дома, куда я явился с официальным визитом, просить ее руки. В итоге, чуть не вызвали «03». К счастью, карета не понадобилась, теща быстро оклемалась, но вечер был испорчен, чего уж там. Я ушел, не понимая, чем насолил ее мамочке, из головы никак не шли ее перепуганные насмерть глаза и лицо, его, представь, перекосило от страха. Я, конечно, не Станиславский, но такого, блин, не сыграешь, короче, ее торкнуло вполне реально.

— Придя в себя, она как-то пояснила свою реакцию?

— Через дочь. Мы с Олькой не виделись пару дней, у каждого был неприятный осадок. А, когда, наконец пересеклись, она передала мне извинения от мамы. Как выяснилось, в войну ее малой девчонкой угнали в концлагерь, где ей только чудом удалось спастись. Ну а моя харя, представь себе, напомнила ей физиономию одного из вертухаев. Понятно, нам бы посмеяться над нелепым совпадением, но не вышло нибуя. Тем паче, что в гости меня больше никто не звал. Я стал для Олькиных предков персоной нон грата. Или это уже позже они занесли меня в черный список, когда мой Старик поперся к ним сходил…

— Ваш отец? Но зачем?!

— Ну, явно ж, не наводить мосты. Старый козел, представь себе, поставил им ультиматум. Или их дочь отваливает от меня, или… Я толком не в курсе, чем он им грозил, но даже странно, как его, после таких заявлений, не спустили с лестницы. Стоило бы. Короче, наши предки переколотили горшки без вразумительных причин. При этом, они, не сговариваясь, делали все возможное, лишь бы нас разлучить. Понятно, у них ровным счетом нифига не вышло, они пожали прямо противоположный эффект. Мы с малой подали заявление. Нас расписали примерно через месяц. Из института меня к тому времени отчислили, у нас не было ни кола, ни двора. И ни копейки, кстати, тоже, паршивый угол не успели снять. Впрочем, мыкаться нам пришлось недолго, проблему разрешил районный военный комиссариат. Я не успел испугаться, как держал в руках повестку. Вот и все. На рассвете она проводила меня к военкомату. Потом приехала на присягу. Одна. Да мне, отец, Богом клянусь, и не нужен был никто, кроме нее. Хоть бы весь этот гребаный мир провалился в тартарары, лишь бы нас оставили в покое. Вдвоем. То есть, втроем, — поправляется Афганец. — Она сказала, что беременна…