Чувствую, если появится — будет третьим.

Он хлопает по фляге, которая снова полна и дремлет на столе, в полной боеготовности, как донная мина времен Второй Мировой, дожидающаяся свой «Новороссийск» .

Пьем чай, сдобренный кристаллами сахарина и лимонной кислоты из запасов афганца.

— У меня в палате банка с лимонами, — говорю, вдруг вспомнив.

— На хрен надо, — отмахивается он.

Чай освежает и бодрит, но я все равно чувствую себя сильно охмелевшим. Афганец протягивает мне ломоть хлеба, щедро посыпанный сахаром.

— Пирожное армейское. Отведай.

Отказываюсь. Пожав плечами, он снова советует мне попытаться «вспомнить все», что, как известно, в конце концов удалось герою Арнольда Шварценеггера в одноименном кинофильме. Вот чудеса, в голове полно всякой чепухи, вроде упомянутого только что блокбастера, но я решительно не способен восстановить в памяти события, предшествовавшие моей затянувшейся экскурсии в Госпиталь.

Легко сказать — вспомни.

Вспомнить на заказ, пожалуй, еще сложнее, чем полюбить. Я очень устал. Думать обо всем этом, пропускать через себя прошлое и невзгоды других людей, при этом не имея четкого представления о том, что же произошло со мной.

Меня снова клонит в сон, и он по-прежнему готов обернуться кошмаром. Но сопротивляться этому я не хочу. Ложусь на койку, Афганец тянется за гитарой. Веки смыкаются под песню о кукушке, которая ошиблась адресом.

Снится часто мне мой дом родной,

Лес о чем-то, о своем мечтает,

Серая кукушка за рекой,

Сколько жить осталось мне считает.

Снится мне опушка из цветов,

Вся в разливах тихая речушка,

Восемьдесят, девяносто, сто…

Что-то ты расщедрилась кукушка.

Я тоскую по родной стране,

По ее рассветам и закатам,

На афганской выжженной земле,

Спят тревожно русские солдаты.

Они тратят силы, не скупясь,

Им знакомы голод и усталость,

Дней своих не копят про запас,

Кто им скажет, сколько их осталось.

Так что, ты, кукушка, погоди,

Не дари чужую долю чью-то,

У солдата вечность впереди,

Ты ее со старостью не путай…

***

— Не спится? — спрашивает он своим немного хрипловатым голосом. Даже не знаю, что на это ответить. Звучит, как в анекдоте про телефонный звонок в три часа ночи: «Алло? Что, не спится?» Впрочем, я понятия не имею, который час, на дворе ночь, светает или уже рассвело? Глупо молчу и наблюдаю, как улыбка все больше растягивает его, все в шрамах, лицо.

— Долго я дрых?

Он сверяется с часами. Не те ли это часы, что спасли жизни его сослуживцам в Афгане, когда им довелось прыгать в реку со скалы?

— Минут двадцать, пожалуй.

— Всего? — мне кажется, прошло часов пять, а то и все семь.

Странно, голова почти не болит.

— Хочешь подшутить?

— Даже не знаю… — Я пытаюсь прийти в себя, и понять, о чем он говорит. Смотрю на его улыбку заговорщика и сам поневоле начинаю улыбаться. — Было б над кем…

Тут только я и Афганец — два героя чей-то дурацкой шутки.

— Я, пожалуй, лучше полежу… — бормочу я, неожиданно вспомнив рассказ о психиатрической клинике, где его пичкали какой-то химией. Раньше я был слишком пьян, чтобы оценить эту информацию по достоинству. Теперь она обескураживает.

— Никаких полежу! — чеканит бывший солдат. — Алкоголь выветрится.

— Выветрится? Ну и что с того?

— Подъем, говорю. На трезвяк такого не увидишь! — Его лицо светится чисто мальчишеским озорством, развеивает мои подозрения. Пытаюсь сохранить серьезную мину, но, не получается. Его настрой быстро передается мне.

Типа чудачества под градусом? — я медленно встаю, протираю глаза.

— Пошли! — он тащит меня за собой, как локомотив вагон. Не сопротивляюсь — все равно бесполезно. Да я в принципе, уже и не против.

— Вот! — он тычет пальцем в сторону столика дежурной медсестры, безлюдного уже много дней кряду. Сначала я ничего не вижу, но потом вроде бы замечаю фигуры в белых халатах, они проявляются прямо на глазах.

— Только тихо, — шепчет афганец и едет вперед. Мне ничего не остается, кроме как следовать за ним.