Паша неловко вывернулся из-под маминой руки — чего он раскис, как какой-то детсадовский шкет, и стал ходить по коридору, косясь на дверь реанимации. Когда оттуда выбежал один из врачей, Митина мама догнала его и спросила: «Он скоро поправится?» «Пока неясно, будет ли он жить», — вздохнул врач. Митина мама подняла голову, обернулась к ним, и в её глазах плеснулся такой ужас, что Ирина Андреевна вскочила с кресла, парень в шинели вздрогнул, Ветка закусила губы, а Паша почувствовал, что ноги стали ватными, сердце провалилось куда-то далеко, а страх за Митю сменился ненавистью к этим двум здоровым придуркам, которые веселились, когда били Митю, а потом, когда их скрутили, выли от страха и размазывали сопли по прыщавым рожам. Если бы он не был таким маленьким и слабым, он бы им показал, как избивать маленьких!

Из реанимации, на ходу сдвигая с лица повязку, вышел хирург, он выглядел усталым и растерянным и избегал встречаться взглядами с людьми в коридоре. Паша понял, что хочет сказать им врач, но до последнего момента надеялся, что ошибается…

– Мы сделали всё, что могли. Простите. Но травмы оказались несовместимыми с жизнью. Сердце не выдержало. Мы пытались его стимулировать, но… Мальчик не выжил. Очень сожалею. Господи, да что же это с людьми творится?..

Митина мама поднялась с кресла, и вдруг, прижав обе руки к груди, стала заваливаться на пол. Ирина Андреевна и парень в шинели бросились к ней. А Паша метнулся куда-то вслепую, не разбирая дороги, давя в горле крик боли и ненависти, и опомнился, только споткнувшись о корень в больничном саду и с размаху шлёпнувшись на землю. Кто-то помог ему подняться. Паша поднял голову и увидел ту девушку, Ветку, её смуглое лицо и чёрные глаза на фоне наползающей на небо тучи.

– Это твой друг был? — спросила она, отряхивая Паше пальто.

– Мы в одном классе, — ответил Паша.

– Вон оно что, — Ветка откинула с лица растрёпанные чёрные волосы, и Паша увидел, какие у неё огромные глаза. — Его матери плохо, сердце прихватило… Ты-то сам как?

– Нормально.

– Молодец. Послушай, они что его, из-за денег так?

Паша рассказал ей всё, что слышал в аллее. Ветка ошеломлённо посмотрела на него совсем уже округлившимися глазищами, потом сказала:

– Ну, вообще! Зверьё какое. За две копейки! Волки бешеные! Если суд их оправдает, я им сама руки отшибу! — она вытащила из сумки спички и сигареты, закурила и вздохнула:

– У меня малому полгода. Теперь боюсь, а если когда он в школу пойдёт, ещё останутся такие уроды, тоже начнут дань собирать и метелить должников?..

– Я убью их, — Паша сам не знал, откуда у него взялись эти слова. — Когда вырасту. И они больше никого не будут бить и забирать деньги.

– А вот это ты брось, — тронула его за плечо Ветка. — Ещё жизнь себе портить из-за этих нелюдей. Хотя такое мурло действительно уничтожать надо. Пошли, тебя мать ищет.

Паша никому не повторил того, что сказал этой незнакомой девушке в больничном парке. Он вообще ни с кем не разговаривал о том, что случилось в парке, и мать старалась не напоминать ему об этом. В середине 80-х годов в СССР ещё не была организована психотерапевтическая помощь, и Паше пришлось переживать потрясение самому. Уже к 14 годам воспоминание о нём не так болезненно толкалось в его душу. Но тут появился Толька Робокоп, тоже побоями вымогающий деньги, и забытая боль взметнулась с увеличенной силой. Тогда он и вспомнил своё обещание.

И почему-то всякий раз, когда он вспоминал тот ноябрьский день, свой ужас и боль, ему всегда непременно вспоминалась и уродливая чёрная туча, расползающаяся по небу, когда он бежал по больничному парку, а через несколько минут, когда Ветка отвела его в здание, хлынул дождь. И в тот вечер, когда Робокоп прихватил его, дождь деловито шлёпал уже два часа, и ему было плевать и на Пашу, и на урода Тольку, и на всех. А через год Паша отплатил всем этим Толькам и Димонам, гнусавым дебилам, вечно орущим, гогочущим, матерящимся, лакающим вонючее пиво и способным избить кучей одного и ещё ржать и потешаться над жертвой, и в тот вечер тоже шел дождь…

Паша подумал, что после этого сможет жить спокойно, аллея сквера возле школы, реанимация, подворотня и осовелая от скуки толстая морда участкового, выставляющего их с мамой за дверь, больше ему не вспоминались. Но в восемнадцать лет это снова взметнулось, когда синюшный урод ударил ножом у выхода из кафе дядю Гошу. Именно тогда Павлу в виски впервые ударила боль от рвущейся наружу ненависти. Вызванный на поножовщину патруль не мог оттащить Павла от воющего на полу убийцы, пытающегося защитить разбитое лицо от побоев. А Павел яростно бил его руками и ногами — за Митю, за его маму, которая перенесла инфаркт у дверей реанимации, за потерянный взгляд хирурга, выходящего из операционной, за себя, за заплёванную подворотню и гнусавый голос Робокопа: «Ну ты попал, Уланов. Я ж тебе говорил, что будет, если платить не станешь!».

Шестеро милиционеров еле оттащили разъярённого Павла от скорчившегося от побоев убийцы.

Ещё через несколько недель боль толкнулась в виски Павлу когда он проходил мимо подростка, громко и нецензурно жалующегося дружкам на вредную соседку, мешающую ему сидеть вечером на лавочке с пацанами. Получив по шее от здоровенного свирепого парня, мальчишка не стал нарываться на новый тумак и поспешил заткнуться и сматываться, а Павел почувствовал, что боль вроде отпустила его.