Он искал, кому может её доверить, и не нашёл такого человека. Никому не было дела до того, чем занималась дворовая шпана в начале 90-х. Мало ли было таких «бригадиров», облагающих данью дворовую ребятню. И Павел носил всё в себе, ожидая того, кто его поймёт, и дождался, но поздно.

Неужели Синдия готова понять его? Да.

А он знал это? Да. Но сам понимал, что зашёл слишком далеко. Он знал, что она ведёт его дело, но любил её, встречался с ней, они занимались любовью, и он ласкал её жадно, исступлённо, топил в своей нежности, наслаждался каждым моментом близости, зная, что любой из этих моментов может стать последним, когда правда выйдет наружу. И она даже сейчас готова его понять и простить. И прийти на помощь, если он попросит. И, если он позвонит в дверь, она откроет.

В дверь позвонили. Даже не взглянув на экран домофона, Синдия пошла открывать дверь. Она знала, кто это. И не ошиблась.

Павел стоял на пороге. Чёрная рубашка и брюки оттеняли его бледное усталое лицо и тёмные круги под глазами. Он молчал и смотрел на неё — и всё понимал.

– Ты оставила у меня свои вещи, — он протянул ей джинсы, топик и туфли. — Можно войти? Или ты уже позвонила ТУДА?

– Я не звонила, — ответила Синдия. — заходи.

Павел вошёл слегка боком, подобравшись, как в ожидании удара. И Синдия заметила на его виске среди блестящих тёмно-русых волос седую прядь. Господи, что же это творится? Неужели мир сошёл с ума? Седина на виске двадцатипятилетнего парня, у которого уже в семь лет были недетские глаза, ужаснее самых кровавых разборок, самых жестоких террористических актов, самых ужасных новостей. Это приговор обществу, которое неправильно поняло перестройку, извратило её идеи и породило разгул безнаказанных подонков. Господи, что мы за люди такие? Нам дают свободу, перерезают петлю, которая душила нас почти 75 лет, а мы не можем правильно использовать этот бесценный дар, мечемся, набиваем шишки и не замечаем, что происходит из-за нашей суеты. Мы ужасаемся кровавым войнам где-то далеко и не видим той войны, которая изо дня в день идёт рядом с нами. Война людей и отребья, стремящегося потопить людей в собственном дерьме. Проливаем слёзы над жертвами очередной катастрофы на экране телевизора и не замечаем тысячи маленьких, не менее страшных катастроф. Мальчик с седыми висками — жертва одной из таких катастроф, на которую все наплевали. В его глазах навеки застыла боль, и за это преступление никто не понесёт наказания.

Господи, спаси и помилуй нас! Прости нас за эту седину у мальчика с недетскими глазами и наставь нас на ум! Не дай нам погибнуть, так и не увидев настоящей демократии, свободы, которую мы ждали столько лет и которую так бездарно разбазариваем!

– Это ведь началось ещё раньше, — сказала она, закрывая за Павлом дверь и провожая его в гостиную. — Верно? На фотографии в квартире Ирины Андреевны тебе восемь лет, но глаза у тебя уже были такие, как сейчас. Когда это случилось? В восемьдесят шестом году?

– В восемьдесят пятом, — ответил Павел. — В ноябре восемьдесят пятого. Я тебе сейчас расскажу.

В сероватых предрассветных сумерках чёрные джинсы и рубашка Павла выглядели особо мрачно, а в сочетании с бледным лицом и погасшим взглядом парня и вовсе инфернально, и Синдия вспомнила одну фразу из своего последнего разговора с Иветтой. Она говорила, что Антон в вечер убийства у кинотеатра пришёл в форме, а Рейнмен всегда носит только чёрный цвет. И в голове у Синдии толкнулось, что чёрный колер как раз предпочитает её экстравагантный приятель, но она была настолько поглощена мыслями о проверке Проезда, что упустила этот звоночек.

Сумерки всё редели. Тяжёлая ночь заканчивалась, и в гостиной, где друг против друга сидели у журнального стола Павел и Синдия, становилось всё светлее. Павел рассказывал Синдии о дне, который навеки перевернул его мир — 16 ноября 1985 года.

… Последний урок, рисование, неожиданно отменили, и первоклассники радостно высыпали на улицу. Погода стояла совершенно не ноябрьская, солнце слепило глаза в чистом, почти прозрачном небе, и только уцелевшие на деревьях красно-жёлтые листья и не просохшие после ночного дождя лужи напоминали о том, что лето уже ушло из Причерноморска.

Ученик 1 «Б» Паша Уланов взвалил на себя увесистый ранец и пакет со сменной обувью и спортивной формой, на ходу подфутболивая брошенную кем-то мимо урны пачку из-под «Беломорканала», мучился от жары. Утро было промозглым, и мама заставила Пашу надеть вместо удобной лёгкой курточки новое пальто и шапку, да ещё и замотала шею шарфом. Одеваясь после уроков, мальчик запихнул шапку и шарф в ранец, но пальто пришлось надеть. Оно оказалось неудобным, жёстким и было велико, потому что покупалось на вырост. Паша жалел, что двадцать копеек, которые дала ему мама, он проел в школьном буфете, а то можно было бы забежать в магазин, где продают вкусное фруктовое мороженое, всего за десять копеек. Оно сейчас было бы кстати.

Пачка, подпрыгнув от очередного пинка, провалилась в решётку водостока. Паша остановился отдышаться и поправить ремни ранца, и тут увидел впереди одноклассника Митю. Тот бежал почти вприпрыжку в коротенькой курточке поверх школьной формы, весело помахивая удобным лёгким ранцем. Митина мама была школьным врачом, и Митя оставлял спортивную форму и сменную обувь у неё в кабинете и ходил в школу налегке. Тут Паша кое-как подобрал жёсткие полы пальто, закинул ранец поудобнее на спину и побежал вдогонку за одноклассником. Мите надо было дать по шее за то, что он наябедничал учительнице, что Паша сломал цветок в классе. Ведь не нарочно же сломал, просто налетел на подставку, когда все выбегали на большую перемену, и здоровенный второгодник Петька Конышев, расчищая себе дорогу, отпихнул Пашу. Чтобы не растянуться, пришлось схватиться за подставку, и горшок грохнулся на пол. Сам горшок уцелел, а вот стебель герани разломился пополам. Тут же подбежала и заахала, хватаясь за голову, учительница, и тут выскочил Митя и взахлёб выпалил, что горшок свалил Пашка Уланов. Это было в отместку за то, что вчера Паша не дал Мите списать примеры на вычитание, и Митя словил двойку за домашнюю работу.