Шрифт:
Мане кажется, что такого нечеловеческого напряжения она выдержать больше не сможет. После часового сидения врачей, которые терзают вопросами Трофима с пристрастием следователей, является милиционер. И снова – расспросы, протоколы. К тому же молодой страж порядка слегка подшофе. Маня вскрикивает, когда он, подойдя к креслу и посмотрев на Алю, изрекает:
– Ну да. Определенно пожилая женщина.
И кладет свою фуражку ей на колени, покачнувшись.
– Я сейчас же подниму все ваше начальство! Это… беспредел, мерзость! – взрывается Маня, тряся кулачками.
Трофим уводит ее из комнаты и просит заварить ему чай и пожарить яичницу.
– Делом меня занять хочешь? Думаешь, такой терапевтический прием? Не поможет, Тосик. Ничто не поможет. Я – убийца! Я никогда себе…
Она вдруг бросается на шею Трофима, давясь слезами.
– Ты слова-то что такие… гнилые говоришь? Аля бы тебя за них… не знаю даже, что и сделала.
Трофим неловко обхватывает Маню, поглаживает ее по плечам, но не прижимает. Стесняется. Или… презирает?
Голубцова отшатывается от него.
– Да, Трофим, я все сейчас сделаю, конечно. Иди к этому оборотню в погонах. А то он один там с ней, и это неправильно.
Трофим уходит, и тут начинается самое ужасное. Лихие агенты ритуальных услуг приступают к осаде квартиры покойной: звонки по телефону, в дверь, деловитые выкрики, уверения в том, что «это самый бюджетный вариант»… Маня, зажав трясущимися руками уши, вбегает в комнату, где все еще торчит пьяный мент, пытаясь что-то с трудом карябать на листе.
– Трофим, я не могу, не знаю, что отвечать?! Что мне делать?
Седов, выпроводив милиционера и отстранив Маню от телефона, все берет в свои руки.
Маня закрывается в комнате с теткой. Предметы тонут в сумерках. Голубцова поворачивает голову, смотрит на белеющую на подлокотнике кресла руку Али. С улицы доносится взрыв хлопушки и восторженный мальчишеский смех, крики, возня.
– Я, дай теперь я. Ты всегда так! Дай мне, говорю!
Раздается рев, топот, крики удаляются. Все стихает. Лишь кто-то негромко заводит мотор машины. Мягкое, ненавязчивое, вполне обыденное и потому хорошее урчание. Сродни кошачьему…
«Скоро приедет особая машина, и Алю увезут. Это так. Это не может быть иначе», – звучит сухой речитатив в Маниной голове.
– Алечка, родненькая, – шепчет Маня, вставая перед креслом тетки на колени. – Зачем ты так? Я ведь люблю тебя. Я всех вас люблю…
Дверь в комнату вдруг приоткрывается и показывается голова Тосика.
– Мань, тут тебя к телефону. Нет, не агенты… Это, кажется, Супин.
Маня медленно встает.
«Какой Супин? Зачем? Это ни к чему. Ошибка…» – думает она в смятении.
– Ну что, сказать, чтобы позже перезвонил на мобильный?
– Н-нет, я поговорю.
Маня оглядывается на Алю, «спящую» в кресле, и бредет в кухню.
– Да? – механическим голосом произносит она.
– Маша, ты где там пропала? Мобильный не берешь. С работы сбежала. Я у Кашиной Алин номер узнал. Что, надралась свински тетушка? – хмыкает Полкан.
– Нет, Павел Иванович. Она умерла.
– Ч-что? – недоверчиво цыкает Супин.
– Она умерла. Ждем с Трофимом… «труповозку», – жестко произносит Голубцова.
– Маня, ты в порядке? Я… должен приехать?
– Ты ничего мне не должен. Ничего.
– Но… судя по-твоему тону, я все же виноват. Хотя бы косвенно.
– Нет, Паш. Виновата я. В собственной глупости.
Павел долго молчит, потом вздыхает и говорит устало:
– Тебя не ждать сегодня? Или, может быть, все же заехать? Как ты там одна? Зачем?
– Я не одна. Трофим останется. Мне, кстати, его покормить надо, так что, Паш, извини, я просто падаю от напряжения.
– Да, Маша, я понимаю. Ты отдохни, постарайся поспать, я завтра позвоню.
Кажется, он вешает трубку с облегчением.
Глава девятая
Ясное тихое утро предвещает погожий день. Солнце бьет в больничные окна, играет самоцветами снеговой накидки на крыше. У кардиологического корпуса на припорошенной рябине семья синичек устроила громкое пиршество – желтопузые пичуги голосят по-весеннему радостно.
Супин смотрит за стекло из палаты «люкс», следит за птичьей суетой и едва заметно вздыхает. До весны ой как далеко. И теплые больничные стены, кажется, ничуть не греют. Северный, зубодробительный холод царит в этой бело-стерильной комнате. Полкан вздрагивает и отводит глаза от яркой, живой картины за окном. Он обменивается тяжелыми недоверчивыми взглядами с четырьмя мужчинами, находящимися в палате.