Полковнику нечасто приходилось пользоваться лицом, и поэтому, не зная, как с его помощью выражать эмоции, он смущенно захлопал глазами.

— Ну же! — воскликнул Михаил Африканович.

— Никак нет! После того, как все стали общаться между собой, действовать скрытно стало сложно. Я доложил об этом и сообщил, что больше не смогу быть полезен. Однако мне было поставлено условие: если я хочу безопасности для Раисы, могут потребоваться мои услуги. Был разработан код. Вчера после прогулки я заметил на столе коробку шоколадных конфет «Вдохновение». Это был условный сигнал, что со мной должны связаться. Когда зазвонил телефон, я уже знал, что звонят мне, и подавил остальные личности.

— И чего они хотели?

— Они сказали, что это последнее задание. Я должен был встретиться с их человеком и провести его под видом Раисиного друга в квартиру тети. Они пообещали, что после этого Раиса будет в безопасности. Также меня заверили, что никому не будет причинен вред. Это всё.

— А как вы с ними общались? — спросил Капралов.

— Посредством электронной почты.

— Благодарю за службу! — рыкнул Штыков. — За такое вас нужно отдать под трибунал. Но это будет решать Лука Романович. Докладывать впредь будете ему. Вольно!

— Лука Романович, вы все узнали? — печально спросила Раиса. — Можно я теперь отдохну?

ЧАСТЬ 4

1

Морозным и солнечным мартовским утром, не ранним, а таким, когда все уже пришли на работу и думают об обеде, из подземного перехода станции Китай-город поднялся мужчина лет пятидесяти и, сосредоточенно глядя вдаль, уверенным шагом землемера пошел по Варварке. На ногах его были кожаные ботинки на толстой, по московской зиме, подметке, а в правой руке он держал (вернее, не держал, а размахивал как кадилом) портфель с широким перекидным клапаном-застежкой. К описанию мужчины помимо портфеля и ботинок еще можно добавить круглое сытое лицо и зачесанные назад каштановые волосы. Остальные же детали его внешности, прекрасно заметные любому прохожему, добавлять к первому описанию обычно не принято — кроме ботинок на мужчине не было ничего.

Однако стороннему наблюдателю бросилась бы в глаза не только его нагота, но и реакция идущих навстречу людей — на мужчину почти никто не обращал внимания. Вид его вызывал изумление той крайней степени, когда человек не знает как реагировать, а потому не реагирует никак. Несколько находчивых туристов достали мобильные телефоны, но тем дело и ограничилось.

Длина Варварки полкилометра, и мужчина их почти уже прошел, когда перед Красной площадью к нему подбежали двое в штатском и схватили за руки. Несколько мгновений все трое стояли посреди тротуара, пока один из штатских не догадался прикрыть портфелем наиболее вызывающее, с его точки зрения, место мужчины. Затем подъехала полицейская машина, и, не произнеся ни единого слова, все они сели в нее и уехали.

Мужчину отвезли в участок, где выяснилось, что его уже ловили на Никольской и на Васильевском спуске. В итоге через несколько часов он, одетый в спортивный костюм, сидел напротив Капралова.

— Хорошо, Александр Егорович, что вы согласились на освидетельствование, — сказал тот мужчине, изучив протокол. — Увидите, всем от этого будет лучше.

Александр Егорович медленно обвел взглядом кабинет, остановился на капраловской щеке и надменно сказал:

— Не надо врать. Лучше уже не будет.

Его голос оказался густым и протяжным басом. В семи произнесенных словах была всего одна буква «о», но и по ней было заметно, что он окает, словно вологодский поп.

— И все же мы попытаемся помочь…

— Вот про это я и говорю. Вы все уже решили.

Он по-кошачьи потянулся и принялся стаскивать штаны. Капралов, приподняв левую бровь, взирал на него с привычным равнодушием. Повозившись немного, мужчина обреченно вздохнул и натянул штаны обратно.

— Холодно, наверное, было?.. — попытался растопить лед Капралов.

— Холодно, — согласился тот. — Я требую признать меня узником совести.

— Вас никто не держит.

— Этого еще не хватало!

В слове «этого» он не стал переделывать «г» на «в», произнеся именно так, как пишется. Капралов подумал, не учился ли Александр Егорович говорить после того, как научился читать.

— Как я понимаю, ими становятся из-за убеждений…

— А то! Это была акция протеста. Демонстрация, если хотите.

Психиатр уставился в окно. В доме напротив открыли форточку, и в стекле блеснуло предзакатное солнце. Он моргнул и перевел взгляд на достающий до четвертого этажа билборд с лицом Шестакова.

— Да, тут написано, что вы демонстрировали… Но где же ваши политические требования? Плакаты? Лозунги?

— Мое тело было моим плакатом!

— Очень хорошо! — оживился Капралов. — Современное искусство?

— Какая чушь! Голый мужик на Красной площади это искусство?

— Если б вы позвали прессу, то да.

— Я не звал никакую прессу!

— И потому теперь здесь.

Александр Егорович хмыкнул.

— В следующий раз позову.

— Правильно! И что расскажете?