Дальше следовала крепкая брань.

Мы представляли, как беснуется мужик, кусая локти, говорит в оправдание нелепые слова, лает всех направо и налево.

– - Так ему и надо, кляче хромой!
– - горячилась Мотя.-- К чему было? Совсем не нужное!..

– - Нельзя, Петровна, парня хаять без пути: он не последний из последних!
– - заступался Илья Микитич.-- На всякую старуху бывает проруха.

– - У тебя-то, разновер, рыльце тоже в пуху!
– - кричали ему товарищи.

– - Не в точку метитесь,-- опустив глада, отвечал Лопатин,-- живу, как душа велит. N.

Чем ни дальше, тем письма от маньчжурца были спокойнее; в конце сентября он уже писал:

"Я нашел себе хорошее дело в тюрьме: плету гарусные туфли. Матери сплету, себе сплету. Стюньке и городской барышне сплету. Все будут разных цветов, а фасон и лик одинаковый. По-моему, хорошее это дело, деньги можно заработать. Я тогда пришлю их вам на надобности".

Слухи, проникавшие в тюрьму о забастовке, вывели рабочего человека из спячки; парень заметался, заорал, чуть не каждый день гонял Саньку Шмакова с записками: знаем ли мы, дескать, то, что надо знать?

Перелетными птицами потянулись в Осташкове толки, слухи и догадки о новом, большом, что творилось в жизни.

Приехали мужики со станции, куда возили продавать овес, говорят:

– - Машина стала.

Смотрят исподлобья друг на друга, пожимают плечами.

– - Никак не ходит.

– - Надолго?

– - Это неизвестно... Разное толкуют...

– - Может быть, того...

– - По-настоящему?

– - Должно быть, что так.

Братство растерялось: ходят по деревне из конца в конец, блаженно растрепав губы, жмурятся, потирают руки.

– - Силища-то, а? До-рога стала! Слухай-ка: до-ро-га!..

Рылов на собрании сознался:

– - Я думал, мы первые зачинаем дело...

– - Эко!
– - сказали ему.-- Сморозил, цыпленок,-- первые!.. Сказал бы: задние, самые никудышные!.. Там-то о-ого!..

Предлагая разные планы, никто не знал, с чего начать. Колоухий, Богач, Калиныч,-- люди постарше,-- говорили:

– - Обождать маленько следует, робята: тучи сползут, небо прочистится, при солнышке орудовать сподручнее.

Петруха-шахтер ладил:

– - Балбесы, прозеваете причастье!..

Дениска, меньшой брат Прохора, глядит влюбленными глазами на него и смеется, ерзая по лавке.

– - Горячий ты, холера!..
– - ласково треплет шахтера по плечу.-- С тобой можно в огонь и в воду!..

Остальные, как пни, молчат.

Дни идут бестолково, газет не получаем, в город съездить по распутице нельзя, сидим, крылья опустив.

– - Узнать бы, где надо... Ведь это что же такое!..

– - У кого?.. Министры телеграмму отобьют...

– - Иван, что ж трясешь портками? Шел бы выпытывать!

Я пошел на железную дорогу. Станция -- в степи, кругом -- верст на семь -- ни жилища. Было серо, грязно, моросил осенник. Дорогой то и дело лопались оборки на лаптях; пока дошел, ввалился в третий класс -- измучился, промок, закоченел хуже собаки.

Из окна, окутанного серою дождевою дымкой, виднелось ровное ржаное поле с бурым жнивьем: туманно, неприютно, нет полю конца и края, как бестолковой, бесцветной русской печали, как беспредельному горю мужицкому.

Пол в "зале" грязный, крашенные охрой наружные двери захватаны сальными пальцами, буфет пустой. Кто-то кашляет, сопит, стуча тяжелыми сапогами, переставляет с места на место мебель; из другого угла за стеною пищит больной ребенок; раздраженный женский голос со слезами и злостью уговаривает его:

– - Ну, замолчи же, Христа ради!.. Ну, уймись!.. Ну, замолчи!..

Баю-баюшки, баю,

Сынку песенку спою!

Приди, котик, ночевать,

Мово Колю покачать...

В двери высунулась девочка годов четырех-пяти, в нечесаных светлых кудряшках и замызганном розовом платьице, с надетым на одну ногу полинялым голубым чулком в полоску.

Котик серенький,

Хвостик беленький...

Засунув палец в рот, девочка исподлобья уставилась на меня большими черными глазами. Полное личико сморщилось, как у старушки, и застыло в жадном любопытстве.

– - Ни-инка!
– - истерично взвизгнула из-за дверей женщина, качавшая ребенка.