– - Он -- не вор, чего ты плачешь?
– - перебила ее сестра.-- Поди-ка, брат, на минутку.

Мотя вышла в сени. Там, сжав мои руки, зашептала:

– - Стыдно тебе, стыдно, парень бравый!.. Полушубочки-то бросил бы чинить!..

– - Матреша, милая, что же делать?

Сестра удивленно поглядела на меня.

– - Не знаешь, что де-лать?

– - Мы каждый день собираемся, ты же знаешь!.. Толкуем, горячимся, а что пользы?.. Ведь я не один!.. Если бы в город можно, мы же ничего не знаем!..

– - Придумывай, а полушубочки брось!.. Растяпы, только языком любите трепать!.. Сознательный! Эх вы, Аники-воины!..

Она с презрительной злостью метнула на меня глазами; порывисто оправив выбившиеся из-под платка волосы, вышла на улицу. Я стоял как оплеванный.

– - Сходил бы ты хоть к своему святому-то,-- воротилась Мотя.-- Авось ноги не отвалятся!..

Я пошел в Захаровну, к Илье Микитичу.

Раздор в группе за последнее время участился, все обвиняли меня, что я, затеяв дело, испугался, оттягиваю, распускаю слюни, говорю ни к черту не нужные слова о каком-то единении всех, когда и так едины; кроме Лопатина, горячо поддерживавшего меня, не с кем было сказать слова, посоветоваться, все на меня кричали, высмеивали на каждом шагу. Шахтер с Денискою целыми днями пропадали, все время о чем-то шушукались между собой, избегая меня; у Штундиста умерла мать, остальные метались как полоумные, приставали с дурацкими вопросами друг к другу, грызлись и -- как все -- бездействовали.

В избе Ильи Микитича сидело человек двадцать мужиков. На столе -- раскрытая на пророчестве Исайи библия.

– - "Народ мой!
– - громко читал Лопатин. Он умыт, причесан, в полотняной, с вышивкой по вороту, рубахе, сидит в переднем углу, а на полу, по лавкам, даже на печи -- всклокоченные бороды, возбужденные глаза, грязно-красные плеши.-- Народ мой! Восстал господь на суд и стоит, чтобы судить народы. Что вы тесните народ мой и угнетаете бедных?
– - говорит господь бог Саваоф..."

Увидя меня, Микитич кивнул головою:

– - Сейчас, Петрович, еще надо одно местечко прочитать. "Я накажу мир за зло и нечестивых за беззакония их... Шакалы будут выть в чертогах их!.."

Все внимательно слушали его; лица были суровы.

– - Меняются, сказать, времена-то,-- вымолвил седой грузный старик с окладистой бородой.-- Полета лет, сказать, нас батогами били, а теперь...

Отодвинув библию, Лопатин стал рассказывать о забастовке. Слушатели прильнули к нему еще плотнее, стараясь не проронить ни одного слова.

В середине речи молодой белобрысый парень со вздернутым широким носом и пухло-румяными щеками перебил Микитича:

– - Все это у тебя выходит правда,-- наставляя Лопатину палец в грудь, проговорил он,-- но как мы очень одинокий народ, то ты, например, об этом помнишь, ай забыл?

Илья Микитич экивоками, чтобы не запутаться и не выболтать лишнего, рассказал, что это только так думается, что мы одиноки, что в городе много людей, которые идут заодно с нами, черными, со всеми теми, кто в поте лица своего зарабатывает хлеб, для кого каждая копейка -- частица его крови.

Почин Лопатина -- собирать мужиков для собеседования -- принес нам огромную пользу. На следующий же день мы устроили сходку у волости.

– - Собираются господскую землю делить, есть такая бумага, пришла!
– - бегали по деревне мужики и бабы.-- Всем надобно к волости!..

– - В городах-то будто поделили уж!..

– - А как -- на живые, али только на мужиковские души?

– - Разговор идет, что на живые, по едокам. Ведите ребятишек, чай, спрашивать будут -- у кого сколько.

– - Ваньтю бы надобно спросить? Куда он делся? Экий крученый, право слово!

– - Ваньтя побежал встречать студентов. Студенты хлынули.

Первым говорил на сходке Илья Микитич. Мужики не слушали, искали глазами студентов. Кричали Лопатину:

– - Переходил бы ты, Илюха, лучше опять в нашу православную веру, да право!

– - А то, к слову, в библию глядит, а лба не крестит!

Толпа шумела. Красные, возбужденные лица пронизывали Микитича сотнями испытующих взглядов, а он стоял на приступке крыльца, радостный, светлый, едва успевая отвечать.

После Лопатина говорил я. Пришло в голову: нарисовать картину крестьянской жизни с бесправием, нуждой, беспомощностью.

Но с первых же слов меня перебили.

– - Ты бы, Иван, помолчал об этом! Мы ведь и сами знаем, какая наша жизнь!

Я стал говорить о богатых -- запутался.

Тогда выскочил Алеша Хрусталев, сосед мой, взобрался на крыльцо и, размахивая шапкой, стал просить, чтобы замолчали. Мне сказал:

– - Подожди, кум, одну минутку, мы сейчас дело наладим.