Когда Мишка ушел из хаты, сестра начала расспрашивать, подвигается ли наше дело, есть ли новые книги, просила принести что-нибудь.

– - Я к тебе с нуждишкой: перешли кой-что ребятам в город...

Она положила на стол с десяток полотенец, несколько пар мужского белья, холстины, вареные яйца, пять-шесть сдобных лепешек.

– - Денег вот немного. Подала рублевую бумажку.

Драка на масленой состоялась: одному казаку пробили кирпичом голову, и он через несколько дней умер в больнице. Шестеро наших парней, в том числе Федька Почтик, сидели в остроге.

– - Мотя, много это,-- сказал я,-- себе поберегла бы: еще, может, дети будут...

Она сурово перебила:

– - Какие дети?.. У меня? Не будет, Ваня, детей, довольно!..

– - Да ведь кто знает...

– - Брось об этом!
– - раздраженно сказала она.

Мы вышли на улицу.

Июньские тихие зори зажглись на небе. Пышным заревом подернулись облака, еще кое-где пролизанные светом. Блекли, теряя резкость красок и очертаний, предметы. Бесшумно спускалась на землю летняя звездная ночь.

Кутаясь в теплый платок, худая, как скелет, сестра села на порог, безучастно смотря на вечерние блескавицы, широким размахом полосовавшие небо.

– - Вот видишь: и жизнь почти прожита,-- проговорила она печально.-- Давно ли была совсем маленькой, таскалась к князю на поденщину, читала с тобой... Помнишь, хотели стать преподобными?.. Будто вчера все это... В другой раз -- будто давно-давно... И жила не я, а кто-то другой... чужой мне...

Она облокотилась на колени, пряча лицо.

– - Гляжу вот, думаю... жизни еще много, а она -- темная, как ночь... Скучно это, тошно!.. Нутро болит от дум!.. Куда пойти -- знаю и не знаю... Помоги мне, Ваня, выпутаться,-- моляще прошептала она.

– - Я сам, Мотя, ищу дорогу... Плохой я поводырь...

– - Вот Ильюша... может быть, не умер бы... Сидели бы вот так же у хаты, и он рядом... играет, смеется... Часто и теперь чудится, что живой он, зовет меня... Ночью просыпаюсь, ищу на постели -- не скатился, спит ли...

Сестра зарылась еще глубже, и плечи ее затряслись Серо-пурпуровые тени сменились бледными пятнами потухшей зари. Ярче выступили звезды. С востока небо почернело и надвинулось.

– - Не надо отчаиваться, сестра: жизнь тяжела только временем. Нет такого горя, чтобы оно могло замотать человека!..

Я обнял ее, целуя волосы.

– - Обожди, Ваня...
– - Сестра подняла голову.-- Брось слова, послушай меня сердцем.

Словно взвешивая свои мысли или выбирая нужные из них, она медленно покачивалась, то сжимая мою руку, то едва притрагиваясь к ней.

– - Видишь ли... Ты вот все сторонишься меня... и других подбиваешь... а я была бы вам нужна. Возьмите меня к себе. Я не пожалею себя, Ваня!.. Возьми меня с собою!..

Часть вторая

I

В первых числах октября мещанский сынишка Санька Шмаков привез нам из города записку от Прохора.

"Я в темничном заключении сижу, а знаю, что делается на белом свете, -- писал маньчжурец,-- знаете ли вы?"

"Знаем,-- ответили ему,-- крепись, друг!"

Галкина схватили за иконы. Недели через две после нашей свадьбы в Осташково приехал становой, допросил старуху -- Прохорову мать, Настю, меня, еще кое-кого из мужиков, после вытребовал солдата.

– - Как тебе не стыдно, молодец,-- с упреком сказал становой, глядя на маньчжурца,-- еще называешься военный!.. Скоро тебя следователь позовет...

– - Хоть черт!
– - воскликнул Прохор.-- Для меня все едино с кем баталиться!..

– - Заткни хайло!
– - стукнул по столу становой.

Галкин насмешливо повел плечом.

– - Слушаю-с, да только не исполняю вашей команды.

Маньчжурцу почему-то захотелось показать перед нами всю свою прыть.

– - А это видал?
– - налился кровью пристав, суча кулаками.

– - Кулак-то?-- спросил маньчжурец.-- Видал!

– - Ну, так помалкивай!

– - Позвольте узнать почему?

– - Так уж... Лучше будет!.. Посади его, Петров, под арест,-- обратился полицейский к старшине.

Галкин храбрился: пел в каморке песни, ругался, обзывая всех несчастными лизоблюдами, стучал скамейкой в переборку, жалел, что не захватил с собой с Дальнего Востока ружья и патронов.

– - Вы бы у меня тут, черти, на карачках ползали!..

Потом ему стало скучно.