– - Нам это ни к чему!
– - раздраженно сказал тот.

– - Понимаешь ты черта лысого, дурак,-- ответил сторож.

Собака продолжала тихонько выть.

– - Брось, убил, что ли?
– - с упреком обернулся он к собаке.-- Стерва! Тронуть нельзя, избалованную!..

И вот что-то глухо загудело, потом раздались тревожные свистки паровоза, в телеграфной комнате мелко, испуганно затараторил колокольчик.

– - "Не придет! Не жди!" -- крикнул, передразнивая нас, мужик.-- На дурака напали! Так я вам и поверил, бряхунам!

Он опрометью бросился к дверям, а вслед за ним испуганно вскочили остальные, будто в том, что идет поезд, было не обыкновенное, привычное, повседневное, надоевшее, а что-то из ряда вон выходящее, жутко радостное, большое.

Беспокойной группой люди сбились на платформе, жадно, с вытянутыми лицами глядя вперед на штабель дров, в открытое поле, на быстро увеличивающуюся черную точку, выползавшую из серой мглы. Держа под мышкою сигнальные флажки, без фуражки, со сбитой за ухо повязкою, по платформе метался начальник. Молодой безусый телеграфист то выбегал на улицу, то прятался в дежурной комнате; второй -- постарше, рыжий, с бакенбардами -- суетливо выбивал в окне заржавевшие болты.

– - Комиссаров! Комиссаров! Подтолкни, пожалуйста, с платформы!.. Стой, бьешь по пальцу!.. Стой же, болван! Комиссаров!

Спотыкаясь о шпалы, на пост бежал стрелочник. Сторож, вцепившись обеими руками в семафорный рычаг, замер.

Свистки, совсем близкие, стали непрерывными.

– - Один паровоз!..

– - Разведочный!..

– - Будто с вагонами!..

– - Оди-ин!..

Задрожали стекла, заходила, запрыгала деревянная платформа. У трубы на черном, блестящем от дождя хребте котла развевалось красное знамя.

– - Това-рищи!
– - молодо, звонко, захлебываясь, крикнул кто-то с тендера, мелькнуло несколько веселых, улыбающихся лиц, трепыхнулось белое -- платок или бумага, паровоз пронзительно засвистел, и все, как сон, пропало, Только в ушах продолжало сладко звенеть это сильное, молодое, радостное: това-рищи!..

Не знаю -- как, не помню -- почему, откуда -- в грудь хлынули восторг, какие-то слова, какая-то кровная близость к людям.

– - Братцы!
– - закричал я, хватая за руку безусого телеграфиста.-- Братцы!..

А он -- светлый -- стоит с широко открытыми глазами, и чувствуется, что и в его душе этот крик неизвестного человека с паровоза родил тот же восторг, ту же радость.

– - Товарищи!
– - взмахнув руками, не голосом, а сердцем, самым лучшим, святым и тайным, отозвался он и молодо, счастливо засмеялся.

И когда я оглянулся на других, то увидел, что нет уже, умерло -- может быть, только для этого момента, а может быть, навсегда -- умерло будничное, жалкое, надоевшее; умер начальник с зубной болью, больными детьми, тупой, скверно оплачиваемой службой; умер щипаный мужик -- злой, всего боящийся, неопрятный, нищий; умер сторож и его породистые куры; умерло прошлое. Передо много стояли, крепко пожимая друг другу и мне руки, люди!..

II

Еще рано, молочнеет утро, мы только что позавтракали. Я чиню за столом полушубок. Прибежала запыхавшаяся теща.

– - А ты, сынок, послушай только!
– - Машет мне руками. Космы растрепаны. Глаза блестят.-- Антихрист-то ведь взаправду народился в городе!..

Теща словно выскочила из горячей бани.

Мать оставила донце с посконью, положила на окно веретено, как лиса, настораживается:

– - Про что ты, сватьюшка?

Теща залилась валдайцем:

– - Бабы на колодце болтают: антихрист народился... Надсмехались над Трофимкой-то, ан вышла правда!.. Которые его верные слуги, печать накладыват, кто от веры не откачивается, мучит... Неужто, матушка, до нас дойдет?

– - Вас первых будет драть,-- серьезно говорит отец,-- в писанье сказано: уже если антихрист, то на бабью погибель.

Теща испуганно глядит на меня.

– - Верно, верно!
– - смеюсь я.-- Мы вот недавно с отцом вычитали в часослове.

Мать говорит:

– - Они всегда этак, мужики-то... А потом, к чему дело, утихнут, недоверчивые...

– - А то что же, стало быть, истинная правда,-- сложив блинчиками губы, набожно поддакивает теща.

Вошла Мотя. Посмотрела молча на работу.

– - Полушубочек чинишь?

Отвернулась.

– - Как там Прохор, жив-здоров?
– - спросила у старухи.

– - Какое там жив-здоров? По улице пройти нельзя: всякая затычка хает: сын-то, бат, твой арестанец!.. Нажила беду на старости годов!..