сухой, затянутый в мундир, и ставит свой доклад, объявив его

чрезвычайным.

Уже было известно, что вновь назначенный в губернию чиновник

наделен крупными полномочиями. А в губернский совет входит

действительным членом, наряду с губернатором и еще двумя господами.

Все это так. Но слишком уж бесцеремонно новоприезжий вторгается в

разработанную программу вечера...

Встретили Ульянова с холодком.

Илья Николаевич не принадлежал к ораторам громовержцам и

ниспровергателям. Эффектного жеста не искал, голос не форсировал. Как

всегда, так и на этот раз, обходился скромными своими голосовыми

средствами. А впечатление от речи было потрясающим.

Оказалось, что никакой школьной сети в губернии нет, можно

говорить лишь о жалких обрывках сети.

– Четыреста шестьдесят школ - это плод ленивого воображения

некоторых земских деятелей, - говорил Ульянов с грустной улыбкой, -

вредный плод. Такие плоды выбрасывают, а не несут на стол...

В зале - ни звука.

Возразить Ульянову не было возможности. Он называл факты и цифры,

факты и цифры...

Инспектор установил, что лишь 19 процентов из 460, только 89 школ

представляют более или менее организованные учебные заведения.

В зале сидели сановитые господа. Сперва свою растерянность перед

цифрами и фактами они пытались прикрыть ироническими усмешками, но

вскоре лица их стали откровенно злыми. Некоторые повели себя

вызывающе, стали возмущаться вслух, особенно один толстяк в дворянском

мундире.

Илья Николаевич обратил взор к председательствующему. Но тот не

способен был навести порядок: погрузив нос в апостольскую бороду, он

мирно дремал.

Кто-то из публики не выдержал, потребовал, чтобы грубиян

замолчал. Услышав фамилию толстяка, Илья Николаевич догадался, что

перед ним - председатель Симбирского же, только уездного, училищного

совета. Анекдотическая фигура! Как рассказывал Назарьев, этот господин

ежечасно ассигнует на школы в уезде (а их числится 55) сто рублей;

пишется соответствующий протокол, после чего председатель запирает

деньги на ключ. "У меня двухсотпроцентная экономия", - похваляется он

своей деятельностью.

Но Ульянов, будучи в поездке, вскрыл еще более скандальные его

проделки. Об этом и сказал во всеуслышание:

– Мы с вами еще незнакомы, господин уездный председатель... Рад

случаю. И кстати, к вам вопрос... Как руководитель уездного совета,

вы, разумеется, заглядывали в Морскую Слободу? До села этого рукой

подать - не могли не заглядывать. Школы там нет, почему же таковая

значится в документе, вами подписанном? Недалеко отсюда и село

Карлинское - и тамошняя школа только на бумаге. И в Панской Слободе, и

в Шиловке... В чем дело? Соблаговолите объяснить собранию.

Толстяк молчал, наливаясь кровью, а в зале веселое оживление.

Обезоружив наглеца, Илья Николаевич получил наконец возможность

спокойно продолжать доклад. Заговорил о важности женского образования

в России.

– Не исключение и деревня, - сказал он. - Грамотная деревенская

женщина способна поднять к свету учения всю семью. Кому, как не ей,

жене и матери, видны все темные и затаенные от постороннего глаза

углы, из коих произрастают невежество, косность и все уродства

деревенского бытия? Кто, как не она, извечная труженица-крестьянка,

прозрев к свету, еще прежде мужика своего, Белинского и Гоголя с

базара принесет?

И тут же привел плачевные цифры: в деревенской школе на пятерых

мальчиков только одна девочка.

Внезапно оживился толстяк. Он выкарабкался из кресла, встал и,

повернувшись к залу, поднял руку, как бы испрашивая себе полномочие

для ответа инспектору.

– Человек вы приезжий. Живете у нас каких-нибудь полгода. А уже

беретесь читать нравоучения, да не школьникам, а столбовым дворянам!..

– Толстяк помолчал, подавляя в себе вспышку гнева, и продолжал: - Наш

край знал жестокие времена. Тому нет и ста лет, как Волга-матушка