деревенских харчах, на воздухе и солнце. И от того, что ничего страшного не

происходило вокруг, стал спокойней, уверенней.

Сегодня за обедом он давился от смеха, рассказывая про Пашку, который

ничего не поймал в свои силки. В лесу он хотел поддеть Пашку, но сдержался.

А когда вечером пришел Пашка и рассказал про партизан и как он им отдал

добычу, Лешка насупился, затих -- ему было стыдно. После Пашкиного ухода он

был задумчив, быстро лег и сказал, поворочавшись:

– - Сергуня, а наверно, люди часто думают про других совсем не то, что

на самом деле.

– - Часто. Если бы люди не ошибались друг в друге, жизнь была бы простой

и ясной. И многих бед не произошло бы.

Мальчик долго молчал, потом сказал с уверенностью:

– - Лучше про людей сразу думать хорошее.

– - Теперь он спал, а Сергей размышлял о том, что, когда мальчик это

сказал, он не подумал о фашистах, и полицаях, и о старосте Шубине, которые

тоже люди. Или он попросту исключил их из числа людей? Конечно, прекрасно

считать всех людей хорошими, а мерзавцев -- редким исключением, но для

разведчика это недопустимо. Он вынужден подозревать каждого. Может быть, это

одна из самых тяжелых сторон его профессии.

И снова, в тысячный раз, всплыла в его памяти строчка, коряво

написанная рукой Миши Панова: "Кто предал?" Эта строчка сидела в нем как

заноза. И зачем Краузе ходит по четвергам на скотный двор? Ясно -- для

встречи со своим агентом. А почему не пошлет обер-лейтенанта или еще

кого-нибудь? Тоже понятно, агент, значит, не говорит по-немецки. И понятно,

почему встреча проводится тайно и в стороне от села: агента в Кропшине знают

в лицо. Все понятно в поведении майора Августа Краузе. Одно лишь в этой

простой картине ускользает от взгляда, неясно, расплывчато -- лицо его

собеседника. "Кто предал?"

Сергей долго сидел на лавке у окна, глядя в сад. В комнате не было

света, над лесом висела луна, свет ее лежал на полу желтым квадратом.

Квадрат передвигался. Сад за окном казался гуще от теней, отбрасываемых

ветвями деревьев. Стекло начало запотевать, наутро, наверно, потеплеет.

Очень тихо было в деревне, покойно.

А Сергею становилось все тревожней и тревожней. Словно шел он впотьмах,

ощупью пробирался по короткому коридорчику, и вот-вот должна была

обнаружиться дверь, а за ней -- выход и свет. Но вдруг он почувствовал, что

стены раздались, ушли в темноту, а за ней угадывается огромное опасное

пространство, настороженно ждущее его.

Дело оказалось много серьезней, чем полагал Центр. Не походная

типография фальшивых документов, а целая разведшкола абвера, армейской

разведки. Теперь ясно, что их появление в деревне не осталось незамеченным.

Конечно, их засекли. Но раскусили или нет?

Можно ограничиться вербовкой Житухина и уходить. Меченые карточки

помогут вылавливать диверсантов. Но если у Житухина не получится? А главное

– - рядом, под носом, документы разведшколы, картотека агентов, да и не

только это: мало ли какие ценнейшие сведения могут накопиться в личном

архиве майора за двадцать лет работы. И он кажется таким доступным, этот

архив.

Но как хочется уйти сейчас! И партизаны появились -- помогут выйти к

своим. Уйти, пока не захлопнулась ловушка. А он чувствует: капкан для него

уже насторожен. В добродушии Краузе, в том, что так гладко все выходит, что

не происходит никаких осложнений, -- во всем чувствуется напряжение

смертельной пружины, готовой вот-вот сработать. И Краузе ходит по четвергам

на скотный двор... Гуляючи, насвистывая мелодию из "Нибелунгов",

прислушиваясь к голосам птиц, летящих ночами над деревней все на юг, на

юг... Спокоен Краузе.

Как хочется уйти, пока не поздно. Разве можно овладеть этими

документами -- без прикрытия, без тщательной разработки, без помощи Центра?

А разве можно, уйти, не попытавшись?

Попытаться... Надо попытаться. Надо.

x x x

"...За 24 дня круглосуточного дежурства в эфире "Потап" на связь не